Синее железо
Шрифт:
— Дело не в трусости, шаньюй. Мне кажется, они кое-чему научились. Горький опыт — хороший наставник.
— Скоро вечер. — Шаньюй поглядел на небо. — Распорядись, чтобы к ночи поставили шатер. Я очень устал…
Верховный вождь еще не знал, что в эту ночь он совсем не сомкнет глаз и что военная удача уже изменила ему.
Когда оба потока конницы вырвались на плоскогорье, им противостали лишь разрозненные мелкие отряды динлинов. Дрались они неистово и отчаянно, но это было отчаяние обреченных. Выдержать натиск развернутой лавы не сумел бы и сам Суулдэ.
И
С радостным завыванием конница ринулась в погоню, разливаясь по плоскогорью, как сломавшее запруду озеро. О новую преграду первым грянулось левое крыло лавы. И пошли на полном скаку спотыкаться кони, и полетели через их головы выброшенные из седла всадники. Задние сотни, не сумевшие сразу осадить лошадей, тоже становились добычей кольев. Победный рев орды сменился криками ярости и боли. На минуту эти крики перекрыли железное лязганье битвы, когда и правое крыло угодило в западню.
Едва оправившись от неожиданного удара, хунну бросились на поиски прохода. Они рыскали по плоскогорью, словно охотничьи псы, потерявшие след.
Скоро проходы были найдены и отмечены вехами — кольями с цветными флажками. И по этим извилистым руслам снова хлынули сотни, разум которых уже помутила злоба и жажда мести. Даже если бы каганы захотели сейчас прекратить сражение, они не смогли бы удержать свои остервенелые тысячи.
Со стороны битва все больше становилась похожей на излюбленную забаву динлинов — единоборство с медведем, когда тому бросают в лапы шар, усаженный железными шипами. Пытаясь растерзать колючего врага, зверь только глубже ранит лапы, сатанеет и слепнет от ярости. Он уже не видит настоящей опасности и не боится смерти. А смерть вот она — зажата в ладони охотника — кривой отточенный нож.
Не успели хунну выйти из проходов, как на них со всех сторон вновь обрушилась конница динлинов. Ее подвижные косяки врубались в гущу степняков, как топоры врубаются в податливый осиновый, ствол, расчленяя его на куски. Легкая броня и кожаные панцири не выдерживали сабельного удара и крошились подобно гнилой коре.
Минуя груды иссеченных тел, хунну продолжали наступать. Кони по бабки топтались в грязи, замешанной на крови.
Медлительной зловещей птицей спускалась на плоскогорье ночь, но и она была не в силах остановить битву. Когда совсем стемнело и стало трудно различать врага в лицо, на трех ближних сопках загорелся лес, подожженный динлинами. И бой продолжался при свете исполинских невиданных факелов.
Утром шаньюй объезжал помертвелое поле, на котором еще недавно гремела ночная сеча. С низкого неба лил дождь. Его светлые прутья хлестали шаньюя по лицу, изрезанному жесткими морщинами. Конь, фыркая и подрагивая шкурой, осторожно ступал среди трупов. Справа и слева повсюду чернели обугленные колья — с рассветом пожар перекинулся было на плоскогорье, но его погасил начавшийся ливень. Местами травяной покров выгорел
Шаньюй оглянулся.
Позади него на некотором отдалении ехали Ильменгир, Ли Лин, Этрук и с десяток племенных вождей. Остальные каганы сложили свои головы на поле брани.
— Баюргун, Карагай, Урмадул, Тюе-Табан, Тогра, Иргуй, Забар-хан, — шептал шаньюй, снова и снова перебирая имена павших каганов. Вместе с ними полегли и их верные сотни.
«Хорошо, что я не взял в этот страшный поход Тилана, — подумал шаньюй о сыне. — Он не уцелел бы во вчерашнем побоище. О Суулдэ, за что ты отвернулся от меня?»
Конь под шаньюем вдруг всхрапнул и шарахнулся в сторону. Шаньюй повернул голову и увидел окровавленного воина, который пытался приподняться с земли. Это был динлин. Вокруг него громоздилось столько мертвых врагов, словно их снесли сюда на погребальный костер.
В облике воина было что-то знакомое — особенно волосы, похожие на бело-золотистую овечью шерсть. Вглядевшись, шаньюй узнал оружейника, которому он однажды, в День жертвы погибшим, подарил жизнь.
«Я буду твоим верным воином и пойду за тобой в любую страну, только… не в землю динлинов. Тогда я стану твоим врагом», — всплыли в памяти шаньюя слова этого человека.
Шаньюй слез с коня и подошел к раненому. Спешилась и подъехавшая свита.
— Пить… дайте, — по-тюркски сказал динлин, облизав спекшиеся губы.
— Хлебай свою кровь, собака! — вскричал Этрук, тоже узнавший раненого. — Это Артай, правая рука их вождя!
И Этрук выхватил меч.
Шаньюй движением руки остановил соплеменника:
— Напоите его.
Кто-то из каганов отвязал от седла бурдюк с сухим молоком, разбавленным водой, и поднес к губам раненого.
Прояснившийся взгляд воина скользнул по лицам хунну и встретился с глазами Ли Лина.
— Подойди поближе, князь. Мне нужно сказать тебе… Ты ведь понимаешь нашу речь?..
Ли Лин кивнул. Грудь Артая вздымалась неровно, и слова вырывались с хрипом и свистом, словно воздух из порванного кузнечного меха:
— Если доведется увидеть асо… скажи ему, что я исполнил долг и умер без сожаления. После победы пусть навестит меня. Альмагуль, жене моей, передай: ее имя будет мне светильником там… в стране теней.
Этрук, нагнувшись к уху шаньюя, негромко переводил слова умирающего. Лицо владыки потемнело, и на лбу, как витая плеть, вздулась гневная жила.
— Почему ты так уверен в победе? — спросил он.
Артай шевельнул правой рукой и сказал со слабой улыбкой:
— Вот мой меч, шаньюй. Воткни его в землю и переломи.
Шаньюй поднял клинок и, зажав рукоять в обеих ладонях,
с размаху вогнал в землю до половины. Обутая в мягкий козловый сапог нога наступила на рукоять меча. Клинок, уступая силе, выгнулся дугой и… не сломался. Он выпрямился с певучим жужжанием, едва шаньюй убрал ногу.
— Кок-тимур, синее железо, — пробормотал шаньюй и повернулся к Артаю. — Я понял твою загадку, динлин.