Синие берега

Цветов Яков Евсеевич

Вон и просека. Андрей услышал ровный гул над головой и замедлил шаг.

– Валерик!

– Ага. "Рама".

Оба прижались к сосне. "Фокке-Вульф" и впрямь похож на раму, плывущую в высоте.

Потом они перешли просеку. Андрей бросил взгляд вправо: там, в конце просеки, укрылось боевое охранение. Вошли в бор. В бору уже было сумеречно, на земле дрожали оранжевые блики остывавшего солнца, тень медленно накрывала ее. Под ногами слегка пружинил толстый настил хвойных игл. Прошли шагов сто пятьдесят. Дорога к переправе, теперь едва приметная между соснами, казалась стертой, и только сама переправа выделялась над потемневшей водой. А сбоку, на лугу, еще лежал сухой и прочный свет.

Андрей споткнулся о корневище.

– Вы б, товарищ лейтенант, и под ноги в бинокль смотрели, - засмеялся Валерик.

–

Старику, знаешь, и телескоп не поможет, - шуткой же ответил Андрей.

Но в его голосе, в голосе Валерика, слышались глухие интонации.

Андрей удивительно ясно представил себе двигавшиеся на него танки, видел, как траки вгрызались в землю и гусеницы выбрасывали из-под себя выдернутую траву с песком, видел ступавшую за танками пехоту. Три развороченных танка мертво торчали на лугу перед холмом, будто не на рассвете подбиты, а в бою за переправу, которого, видно, не миновать и который Андрей переживал сейчас.

Сам удивился, почему это пришло на ум. Он не мог уже не думать об этом. Не думать о предстоящем бое было невозможно. И чтоб избавиться от мучивших размышлений, мысленно вел бой.

Такие бои, как здесь, у реки, и как те, возле потерявшегося в длинных пространствах зеленого хуторка с кружевными плетнями и закинутым к небу колодезным журавлем, - это было недели две назад; и за оврагом с желтыми покатыми склонами, устланными пучками пыльной травы, - это было еще раньше; и еще раньше - у быстрого ручья с подмытыми берегами и медовым песком на мерцающем дне, - такие бои, наверное, и составляют теперь оборону родной земли. "Как из капель - океан", - припомнилось это сравнение. Потом, когда-нибудь, никому и в голову не придет, что там, возле зеленого хуторка, у ручья с медовым песком на дне, или вот здесь, на крутом берегу спокойной реки, шли бои и люди в ранах, в крови, отстаивали каждый метр, каждые полметра песчаного берега и погибали. Так же, как и теперь, будет течь розовая на заре и синяя в сумерки вода, и так же будут гореть под солнцем белые берега, - ничего особенного, никаких торжественных следов истории: вода, песок...

Он был спокоен, Андрей, словно комбат приказал ему выслать очередную разведку, и все. Как возле землянки майора, его охватила уверенность, что удержит переправу, удержит столько времени, сколько необходимо, и никаким другим мыслям, другим чувствам места не оставалось. Усилия и одной роты, пусть и неполной, могут многое значить, сказал же комбат: на него, на Андрея, в эту ночь возлагается главное. Так комбат и сказал. Выходит, небольшая эта операция - несколько часов удерживать тысячу пятьсот метров песчаной земли и взорвать переправу, - небольшое это дело тоже готовит будущее: в малом семени таится дерево... Оказывается, и от того, что сделает он на исходе наступающей ночи, зависит, пусть совсем немного, то, каким когда-нибудь, после войны, станет мир, - подумалось. Мысль была неожиданной, странной для него, удивительной. Просто ему не хватало ощущения и своей значимости, потому мысль эта и показалась странной и удивительной. Наверное, так.

"А, чудится всякое...
– раздраженно махнул рукой.
– Приказ рота выполнит, ясно. У нас у всех общее солдатское дело. А солдатское дело должно выполняться как никакое другое - ничего более важного теперь нет..." И все-таки не мог не додумать до конца. Он, Андрей, тоже передаст что-то той, будущей жизни, он несет здесь, на войне, свою долю ответственности перед ней, и сознание этого еще больше возбудило в нем облегчающее чувство достоинства.

Несколько шагов и - окопы, блиндаж. Он объяснит взводным обстановку и задачу, отдаст нужные приказания, прежде всего приказание расставить группы прикрытия.

Он понимал, что в жизни его не было ничего более опасного, более важного, чем то, что предстояло. Но уже не ощутил в себе ни приподнятости, ни волнения: сейчас ему хотелось только одного - выспаться.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

– Сашко! А ну сюда.

Мария услышала, чей-то хриповатый голос кричал в ее сне.

Она не в силах разомкнуть тяжелые веки, она все еще уходит из Киева, и сердце стучит, не уймется, и она слышит это, и себя слышит, и тетю, Полину Ильинишну, и дядю-Федю, Федора Ивановича, слышит их стонущие голоса: и голос поварихи из столовой номер пять слышит; потом по дороге, белой от пыли, бредет в толпе; потом оказывается в горевшем городке, забитом смятыми машинами и еще

теплыми трупами, она почти осязает, что теплые; потом видит Лену около домика, повитого диким виноградом, она не узнает ее, лицо Лены почему-то похоже на лицо милиционера, лежащего на мостовой, на лицо девочки с розовым бантиком в волосах, милиционер и девочка не то стонут, не то вздыхают, и она растерянно вглядывается в них: "Живы?.." Может, и Лена жива? Слабая надежда толкает ее к ней. Но она не в силах подойти к домику - сделать несколько шагов не в состоянии, ноги будто приросли к земле. Все совсем настоящее, другого нет, только то, что происходит, и ничто иное не примешивается, разве только обстоятельства почему-то меняются местами - сначала городок, потом плавни - тинистой водой утоляет она жажду и всполаскивает охваченное жаром лицо, сначала мертвая Лена, потом самолеты... Странно, все, что видит и слышит, происходит с ней самой и в то же время смотрит она на это как бы со стороны, словно их две, Марии, одна - та, которая мечется, страшится, мучается, а другая, как тень первой, тоже в тревоге, следит за всем. Запыхавшись, бросается первая, а за ней и вторая, в какую-то улицу, и улица ведет к библиотеке, в которой так недолго работала, и не знает, как укрыться и сможет ли укрыться от самолетов: все время висят над головой, она бежит на соседнюю улицу - все равно самолеты, прячется за высокий дом - самолеты, самолеты. Это на всю жизнь, наверное, самолеты, они и были всю жизнь, самолеты, но почему-то не замечала их над собой. Как слепая. А теперь они настигли ее. И не отпускают никуда, ни на шаг. Это был не ее сон. К ней приходили другие сны, потому что другие заботы, другие радости и страдания одолевали ее. И еще вот какое-то чудище пялит на нее глаза, вот, кажется, ринется и задушит. Во сне всегда все пугает, - успокаивает она себя, - и человек чувствует себя беспомощным; она проснется, и ничего страшного вокруг, и не надо бежать, пугаться не надо.

– Сашко! Сюда...

Еще несколько секунд Мария оторвана от действительности.

Она вскрикнула, и крик этот открыл ей глаза. Она поняла, что проснулась, и сознание, что наступил новый день, следующий за вчерашним, еще один день, испугало ее, как и то, что над ней, у ели, под которой лежала, наклонился пожилой, коренастый, рыжий человек в потрепанной, в масляных следах гимнастерке, в низких кирзовых сапогах, и рассматривал ее, будто гриб нашел. Лицо загорелое, ярко-рыжие усы под костистым носом с широкими ноздрями и такие же, давно не подстриженные, взъерошенные виски. С шеи свисал полевой бинокль на ремешке. "Что нужно этому человеку?" В ней оставалось ощущение, что сон продолжался, нарастал и становился еще зримей и страшней. "Чего боишься, то и появляется перед тобой".

– Кто вы? Что вам нужно?..

Спросонья не могла разобраться, что к чему. У нее такой испуганный вид, что казалось - она испугалась раньше, чем увидела страшное. Она растерянно озиралась. В голову кинулось все вчерашнее. Еще не представляя себе, что предпринять, как бы защищаясь, прижала к груди руки, поднялась с земли. Руки слышали, как стучало сердце - быстро-быстро, быстро-быстро.

– Кто вы?..

– И спишь же, голуба, - не ответил рыжеусый на вопрос.
– Унесут тебя, и не заметишь...

И тут только поняла она, что ни рядом, ни вон за теми деревьями, где ночью слышались голоса и мелькали огоньки курильщиков, никого нет. Пока спала, люди разбрелись, пошли дальше. Ночь разъединила ее с ними, сон увел из реального мира, и она ничего не видела, ничего не слышала, никуда не шла...

"Что за люди?" Сразу подумала о выбросившихся на парашютах немецких солдатах, обмундированных в красноармейскую форму, говоривших по-русски. В последние дни всех в городе предупреждали об этом. Трех таких переодетых немцев, рассказывали, поймали на Житомирском шоссе, она видела, как вели их мимо тетиного дома, по Софиевской.

– Сашко!
– снова позвал рыжеусый. Он смотрел на девушку, на щеках ее лежал неспокойный свет утреннего солнца.
– А Сашко!

– А чего, дядь-Данила?
– протяжный голос из чащи.
– Чего?

– Невесту тебе нашел.

Мария еще больше встревожилась. Оборвавшийся, недоконченный жест ее говорил об этом.

Рыжеусый заметил, у девушки слишком пронзительные глаза, слишком расширились они, и понял: от испуга это.

– А кто ты будешь?
– выплыла на его лице смутная улыбка.
– Кто, а?