Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Из какого еще профсоюза?
— Ну, из профсоюза «Спартак», — пояснил Мурзик. — Это профсоюз такой рабский есть. Каждый месяц вноси в ихнюю кассу одну лепту. На выкуп, то есть. Когда подходит твой черед, тебя выкупают на профсоюзные деньги. Свободным, то есть, делают.
— Никогда не слышал.
— А зачем вам о таком слышать, господин? — удивился Мурзик. — Вы — человек благородный и знатный. Вам рабский профсоюз как, извините, не пришей кобыле хвост...
— Ну, — зловеще поинтересовался я, — и почему ты им сказал, что тебе не надо? Ты что, Мурзик, никак, на волю не хочешь?
— Так...
Я улегся поудобнее. Мне было муторно и скучно. Так скучно, что даже мурзиковы каторжные россказни сгодятся.
Мурзик сбегал на кухню, выключил воду. Принес мне кофе. Хоть это делать научился — кофе варить. Впрочем, что тут уметь — ткни пальцем в кофеварку, а потом догадайся выключить ее, вот и вся наука.
Я взял кофе и начал пить. Как всегда, мой раб навалил полчашки сахару. Никак не может отделаться от привычки мгновенно пожирать без остатка сразу все, до чего только руки дотянулись.
— Ну вот, — начал Мурзик. — Был у нас такой забойщик во второй смене. Звали его Зверь-Силим. Прозвание у него такое было. Зверь. Этот Силим и рассказывал, как связался на свою голову со спартаковцами. Ну, как сегодня: явились и предлагают — вноси, мил-человек, по лепте в месяц. Кассу соберем. Через два года настанет твой черед, всем миром из рабства выкупим. Вызволим, значит. Чем профсоюз, мол, хорош? Все взносы одинаковые. А цены-то на рабов разные. Если на кого не хватает — из кассы добавят. И эта... юридическая поддержка... Ну, платит Селим, платит... Честно по лепте в месяц отдает...
— А где он деньги брал, твой Силим? — перебил я.
— А где придется, — пояснил мой раб. — Когда заработает по мелочи, а когда и сопрет... Ну вот. Проходит два года — профсоюзных ни слуху ни духу. Силим ждет-пождет, а их и не видать. Что такое? Стал искать. А их и нету. Сбежали. Утекли и кассу с собой унесли. Вот ведь... Силима вскоре после этого на воровстве поймали и продали. На наш рудник и продали. Вот дробит Силим камень, дробит, а сам мечтает, как спартаковцев этих повстречает и что он с ними сделает. А у него уж чахотка начиналась. Кровью харкать стал. Кровью харкает, бывало, всю породу заплюет, а сам ярится. И вот...
— Свари еще кофе, — перебил я.
Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я отпил два глотка.
— Забери. Не хочу больше.
Мурзик забрал у меня чашку. Глядел куда-то невидящими глазами. Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.
— Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять, все свеженькие, толстенькие, кругленькие... В шахте оно как? Помашешь, значит, кайлом с полгодика — либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь — кровь пойдет. А у нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей... Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг — аж глаза у него засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально рядом плюхнулся. Поротую
— И убил? — спросил я.
— А как же! — радостно подтвердил Мурзик. — В тот же день. В штольне. Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал, а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел...
— А Силим?
— Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший был человек, — с чувством проговорил Мурзик. — Перед смертью все улыбался. Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря...
Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета «РУПОР ЭНКИДУ-ПРО». Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И не лень же было...
На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под фотографией было написано черным маркером:
«ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность! Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то...»
Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла костлявая девица из Парапсихологического Института.
— А! — торжествующе возопил Ицхак. — Читаешь?
— Слушай, Изя... — начал я угрожающе. — Если ты думаешь, что...
Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и заморгал.
— Арргх! — сказал Ицхак. — Лгхама!
— Не лгхама, а л'гхама, деревня! — поправил я.
Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.
— Ладно, не обижайся. — Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне. — Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.
— Сними, — проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться. Есть в Ицхаке что-то такое — способное растопить любой лед. То ли искренность, то ли ушлость...
Он залез на диван в ботинках и снял.
— Забери. Можешь сжечь.
— Уж конечно сожгу, — обещал я.
— Кстати... — начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.
Я забрал «стенгазету» и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.
— Прочти, — сказал Ицхак.
Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.
— "Прямой обман масс, который принято именовать научным словом «прогнозирование», предназначенным сбивать с толку малообразованный класс трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали всю кровь до последней капли крови..."
— Ты что вслух читаешь, как малограмотный? — удивился Ицхак.
Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом палачей.