Синий мир(Фантастические рассказы и повести)
Шрифт:
— Я ведь не знал этого, — сконфуженно пробормотал я и спохватился. — Кстати, а что думает по поводу всего этого Горов?
Шпагин нахмурился.
— Горов болен. У него был инфаркт, и врачи категорически запретили его волновать. Мы уверяем его, что все в порядке и победа близка.
— Да, — сказал я сочувственно.
— Одно к одному, — подтвердил Шпагин.
— Но причина должна быть, хотя бы какая-то внешняя причина сумасшествия!
Шпагин впервые за время нашего разговора улыбнулся просто, без горечи и иронии.
— Да причина давно известна. Логосы сходят с ума, когда ими накоплен некоторый определенный минимум информации.
— Как? — не понял я.
— Очень просто. После запуска, который, если хотите, аналогичен человеческому рождению, логосам попросту не с чего сходить. Их интеллект в этот момент равен нулю, у них есть лишь конструктивная способность к мышлению, но не само мышление. Они похожи на новорожденных детей — ведь и человек не рождается готовым мыслителем. Сами знаете, какая уйма времени и труда нужна для того, чтобы человек научился мало-мальски четко мыслить. Примерно так обстоит дело и с логосами. Само собой, полной аналогии между ребенком и логосом нет не только с субстанциональной, но и с функциональной точки зрения. Если развитие ребенка начинается, в общем-то, с нуля, то логос к моменту запуска уже имеет некоторый объем безусловных истин, которые заложены в него в виде жесткой программы.
— Прежде всего математика, — сказал я, вспоминая Логика.
— И не только математика, но и самые общие сведения о человеческой морали и эстетике. Короче говоря, логосы от рождения уже довольно высокообразованны. Если сравнивать их с детьми, то это необыкновенно одаренные, гениальные дети. И все-таки — это дети, сущие дети.
Глядя в пол и хмурясь, Шпагин замолчал, словно забыв о моем существовании. Через десяток секунд Шпагин поднял на меня глаза, потер лоб и вяло продолжил рассказ:
— В общем, период детства, то есть период начального накопления информации, протекает у логосов нормально. Осложнения начинаются, когда у них развивается отвлеченное, абстрактное мышление. Появляется и прогрессирует раздражительность. Прежняя непринужденность мышления осложняется приступами излишней возбудимости или напротив — заторможенности. Все эти явления довольно быстро развиваются, логос становится подозрительным, у него появляются неясные страхи, а потом и галлюцинации, — Шпагин покосился на меня и сердито подтвердил, — да-да, не удивляйтесь, и галлюцинации. Они видят чудовищ, эклектически сконструированных из самых различных, случайно подобранных и часто несовместимых элементов, невероятные поверхности и тела, переплетающиеся самым причудливым образом, загадочные огни, вспыхивающие по закону, который никак не поддается расшифровке. В общем, машинный психоз, другого названия этой чертовщине не подберешь.
Шпагин несколько секунд собирался с мыслями, потирая свой крутой выпуклый лоб, и в прежнем вялом тоне продолжал:
— В конце концов, это завершается либо неуемным буйством, либо полным оцепенением. Особенно поражает оцепенение. Поначалу кажется, что логос просто-напросто выключен! Но нет! Приборы показывают, что он работает на полную мощность, напряженно, исступленно мыслит о чем-то. Впрочем, мыслит ли? Кто знает это? Пробыв неопределенное время в оцепенении, логос ненадолго приходит в себя. Отвечает на вопросы, довольно здраво рассуждает, а потом впадает в буйство. Кричит, бормочет бессвязные слова, ужасается, бессистемно применяет эффекторы, если они подключены, и наконец снова падает в оцепенение. И так без конца, как маятник: буйство — оцепенение, буйство — оцепенение, выхода из порочного круга нет.
Шпагин поднял на меня глаза.
— Вот такие невеселые пироги выпекает наша группа. Будете сочувствовать или обойдемся без этого?
— Ну зачем же вы так, — сказал я, — знаете, мне кажется, что во всем этом есть кончик, за который можно уцепиться, а? У меня такое ощущение, что стоит как следует подумать, как т… тайное станет явным!
Шпагин презрительно усмехнулся.
— Николай Андреевич, — сказал он безнадежно, — такое чувство преследует нашу группу два года, прямо с момента запуска первого логоса. И до сих пор — нуль!
В этот момент я и вспомнил о Гранине. За Сергеем в институте стойко держалась репутация своеобразного специалиста по разгадыванию запутанных научных дел: экспериментальных ошибок, просчетов, необоснованных выводов и парадоксальных результатов, в общем, по всем тем каверзам, которыми столь богаты дороги в неизведанное. Я сам несколько раз и всегда с неизменным успехом прибегал к его помощи. В его способности проникать в самую суть захламленной, перекрученной проблемы было что-то, похожее на волшебство, на озарение, а отнюдь не на строгую, чопорную науку. Как это я сразу не вспомнил об этом?
— Юрий Иванович, — сказал я не без торжественности, — я знаю человека, который может вам помочь.
— Вот как, может? — Шпагин не выразил никакого воодушевления.
— Может, — уверенно подтвердил я.
— А вы знаете, сколько их находилось, таких вот могущих, и как плачевно все это выглядело в итоге?
— Этого я не знаю, — ответил я хладнокровно, — зато я уверен, что если вам не поможет Сергей Гранин, так уж никто не поможет.
На лице Шпагина появилось выражение заинтересованности.
— Как вы сказали? Имя я не расслышал!
— Сергей Гранин. Я имею честь работать с ним в одном институте и отлично его знаю.
Шпагин усмехнулся и потер свой выпуклый лоб.
— Любопытно, черт возьми!
— Что, собственно, любопытно? То, что мы работаем с Граниным в одном институте? — с некоторым раздражением спросил я.
Шпагин вскинул на меня глаза.
— Знаете, мне уже советовали обратиться к Гранину.
Я был приятно удивлен, но постарался сохранить невозмутимость.
— Вот видите.
— Вы знаете Сашку Медведева?
— Мы учились в одной группе.
— А сейчас мы с ним в одной группе, — Шпагин пожал плечами, — так вот Сашка говорил примерно то же самое, что и вы.
— Что ж тут удивительного, он учился у Гранина!
— Но ведь это смешно, понимаете? Черт его знает, как смешно! И глупо! Обращаться к случайному человеку, после того как куча специалистов, полностью отдавшихся этому делу, потерпела неудачу!
— Знаете ли, иногда со стороны виднее.