Синий мир (Сказка о любви, ХХIII век)
Шрифт:
На этот счет у психологов были разные, каждое по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространенное, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь в сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования. Отсюда староуральские акценты его речи, отсюда смешение настоящего с близким и давним прошлым. Именно это и заставляло психологов сомневаться в полной психической полноценности Андрея Дзю, подрывая доверие к достоверности его информации.
Лобову было отрадно узнать, что Ян Кирсипуу, мнение которого он ценил очень высоко, общепринятой точки зрения на психическое состояние Андрея Дзю не разделял. Кирсипуу считал, что старый хитрован и теперь хитрит, только на новый лад. Маску уральского деда Дзю надел специально. Старику живется скучновато, вот он и затеял приглянувшуюся ему игру. К тому же, маска нарочитой простоватости позволяла ему легко уходить от ответов на те вопросы, на которые он не хотел или не мог отвечать. Кирсипуу был убежден, что за пределами провалов памяти, когда старый космонавт порою терялся в различиях между сном, грезой и явью, Андрей Дзю был вполне нормальным человеком с острым умом и цепкой еще памятью. Но он хитрит! Он относится к уиктянским моноцитам, как к своим братьям, а может быть, и детям. Старый космонавт боится за их судьбу. И какие-то ключи для установления доверительных контактов с ними хранит при себе.
– У тебя есть жена, Иван Лобов?
– вдруг спросил Дзю.
Иван надолго задумался, прежде чем ответить:
– Есть.
– А дети?
– Детей нет.
– Что так?
Лобов хотел было спросить - разве вы сами не знаете? Но, спохватившись, пояснил:
– Детей теперь рожают либо в молодости, тогда начало жизни, живут для детей, либо уже после сорока, когда дело жизни положено и можно передохнуть.
– Поздновато - после сорока! А как быть? У меня вот не было ни жены, ни детей. Все клал, как ты говоришь, дело своей жизни. А как положил и оглянулся,- уже старик! И само дело это - будто в тумане: что видно, что еще угадываешь, когда поднатужишься, а что и совсем кануло, будто и не было его никогда,- приглядываясь к Лобову, старый космонавт спросил: - Ты замечал, Иван Лобов, что маленькие дети похожи друг на друга? Когда совсем маленькие, так и не поймешь - мальчик ли, девочка, замечал?
Иван кивнул.
– Вот и старики похожи друг на друга. Не так сильно, как дети, но похожи. Может, только гении да подлецы сильно разнятся от других, да сколько их, гениев-то да подлецов? А так - похожи! Выцветает человек к старости, выветривается. Видел статуи из песчаника, веками стоявшие под ветром пустынь? Сглажены у них черты, выдуты, потому и трудно отличить одну от другой. Так и человек, сглаживается под ветром жизни, выцветает. И мир, что видит он вокруг, выцветает в его глазах, черно-белым каким-то становится, хотя и видишь его краски. Краски, а не настоящий, живой цвет, как в детстве и юности! И мир из-за этого кажется ненастоящим. Будто не жизнь видишь, а представление в театре, где декорации сляпали кое-как. И чувствуешь, скоро занавес закроется, погаснут софиты и воцарится вечный мрак!
Андрей Дзю присмотрелся к Лобову и улыбнулся самыми кончиками губ.
– Страшно?
– Страшновато,- подтвердил Иван.
– Вот! Когда не настоящая жизнь, а театр, так не страшно, а страшновато. Раз театр, то представление должно когда-нибудь закончиться. Обязательно! Актеры устанут, декорации поломаются. Любопытно, какой конец у представления. Какой уж тут страх! Хотя, чего зря говорить,- страшновато!
Старик проницательно взглянул на Лобова.
– Ты ведь по Уикту пришел ко мне, Иван Лобов?
– Так, Андрей Андреевич.
– И ты туда же! Всем нужна Уикта,- Дзю задумался, постукивая пальцами по подлокотникам кресла.
– Знаешь, Иван Лобов, первый раз мир показался мне ненастоящим, похожим на театр не здесь, а на Уикте. Как наваждение! И полет по рукаву Ориона, и крылатая Галактика, и сама Уикта со своими лугами, лесами и зверями,- все казалось мне представлением и театральными декорациями. И с той поры я не могу избавиться от этого чувства! Порой кажется, что я и не на Земле вовсе, а по-прежнему на Уикте. Прилет спасателей на "Спике", возвращение на Землю, лечение - все это сон. А беседка, дом и все остальное - декорации, сделанные моими друзьями-моноцитами, чтобы легче жилось на покое, когда пользы от меня никакой! Может быть ты - вовсе и не Иван Лобов, а Тук или Добрыня, принявшие твой облик, чтобы немножко развлечь меня. Понимаешь теперь, командир "Торнадо", почему мне не страшно, а только страшновато да и любопытно думать о том, что представление скоро окончится, упадет занавес и наступит темнота?
– Понимаю,- сдержанно сказал Иван.
Он не стал говорить Андрею Дзю, что нечто подобное испытывает каждый впечатлительный, а стало быть и незаурядный космонавт, побывавший на чужих планетах, похожих на Землю. Находясь там, порою трудно отделаться от навязчивой мысли, что все происходящее с тобою сейчас - всего лишь сон, который грезится тебе в родном доме. А вернувшись на Землю, иногда ловишь себя на пугающей мысли - не сон ли то, что ты видел на Орнитерре или планете Шутников?
– Там, на Уикте, я еще не был стар,- продолжал Дзю.
– Говорят, я был болен, хотя и не догадывался об этом. Почему же не догадывался? Догадывался! Если бы я не владел искусством догадки, разве бы я сидел сейчас перед тобой, командир, когда мне три года осталось до ста лет? Догадывался, но ничего не мог с собой поделать. И когда Пламен вывалил передо мной ворох уиктянских загадок, не выдержал и рассказал ему о своих мыслях, о ландшафтных декорациях вокруг нас, о животных-марионетках, управляемых не то злодеем, не то насмешником.
Старый космонавт перехватил удивленный взгляд Лобова и тихонько засмеялся.
– Ты думал, что это фантазии Пламена? Все так думали и думают! Я не стал разубеждать: сил для этого нужно много, а толку - никакого. Да и как не старайся, всех не переубедишь.
Андрей Дзю умолк, улыбка медленно сошла с его лица, будто угасла.
– Пламен был настоящий космонавт - отважный и добрый. И специалист отменный! Вот осторожности ему не хватало. Это не беда, не всем осторожность дана от рождения. К иным она приходит с годами. Не учел я тогда, что этих лет у Пламена маловато! Выложил я ему все свои бредни, в которые и сам-то по-настоящему не верил. Уж очень мне хотелось, чтобы он не замыкался в биологическом профессионализме, а сделал первый шаг в сторону мудрости. Без нее нельзя стать первопроходцем! Я любил Пламена как сына и прочил его себе на смену. А Пламен обеспокоился. Ему хотелось завтра же доказать мне, что мои бредни - это бредни! И что у квазиполиков-животных мозг совмещен с централизованным генотипом, а нервная система - с генетической системой, по которой к каждой псевдоклетке и подается необходимая доза наследственной информации. Сходство чужих планет с Землей завораживает, ты это хорошо знаешь, сынок. Заворожила Уикта Пламена! Забыл он о том, что это не Земля и что всякий новый шаг по этой планете грозит неожиданностями, которые человеку знать еще не дано. Э, да что говорить об этом!
Дзю оборвал свою, похожую на пересказ только что оборванного сновидения речь и сердито посмотрел на Лобова, точно это именно он был виноват в случившемся на Уикте.
– Ты плакал когда-нибудь?
– вдруг спросил и, видя, что Лобов не вполне понимает его, уточнил: - По-настоящему, как плачут женщины? Плачут, ничего не видя вокруг?
– Нет, так я не плакал.
– А я плакал, один раз. Когда взорвалась "Надежда" и вместе с нею погиб Пламен Делчев. Я плакал так, что ничего не видел и перестал понимать, где я и что со мной. Я плакал не только потому, что любил Пламена как сына! Я плакал и потому, что остался на этой чужой планете один. Без связи. Без шлюпа. Без надежды снова увидеть людей и Землю. Мне было жутко, как это бывает в детстве. Когда проснешься в темноте и не можешь понять, где дверь, где окно. И где ты вообще находишься! Мне было жутко, как в детстве. И хотя я был не ребенком, а Андреем Дзю, я знал, что никто меня не видит, никто не узнает, как я плачу. Вот я и дал себе волю!
– Я понимаю,- глухо сказал Иван.
Он и правда понимал. Каждый космонавт, оставаясь один на один с чужим миром далеко от Земли, знает мучительное чувство жути, которое человек обычно испытывает только в сновидениях. А если при этом сознаешь, что нет надежд на возвращение? Наверное, не все при этом плачут. Некоторые сходят с ума. Другие кончают самоубийством. Третьи...
– Если бы ты не понимал, я бы и рассказывать тебе не стал, Иван Лобов,- в угольных глазах Андрея Дзю обозначилась некая ироничность.Судьба любит шутить с нами! Я думал, что меня никто не видит, а меня видели. И хотя трудно придумать в мире разума что-нибудь более непохожее, чем люди и моноциты, они поняли мое отчаяние, мое горе. И пожалели меня. Тук потом признался, что если бы в тот злополучный день я не горевал так сильно и откровенно, моноциты умертвили бы меня. Ведь в их глазах я был виновником гибели двух их собратьев. Собратьев, пошедших на великий подвиг и для раскрытия тайны неведомого, забравшихся внутрь громады, упавшей с неба.