Сиротка. В ладонях судьбы
Шрифт:
– У вас все в порядке? – спросил дребезжащий голос с ярко выраженным провинциальным говором.
Сельвини Лафлер спустилась из своей комнаты в длинном черном платье, ее белоснежные волосы были собраны в безукоризненный пучок. На худой груди красовалась серебряная брошь. Мать Овидия позаботилась о своем внешнем виде.
– Да, мама, не беспокойтесь. Я готовлю чай для нашей гостьи.
– Я ничего не поняла из твоего рассказа, сын. Эта красивая особа – твоя девушка? Рановато тебе снова жениться, Овид!
– Что вы, мама! Это моя знакомая! Только знакомая.
Эрмина невольно покраснела и тут же упрекнула себя за это. Она также отметила, что Овид называет свою мать на «вы», что издавна было принято в простых семьях. «Мы, Шардены, совсем другие, – сказала она себе. – В сущности, мои родители – современные люди, и мне это нравится!»
Чтобы взять себя в руки, она принялась незаметно разглядывать комнату. Паркет был из еловых досок, которые требовали ежегодной покраски. Желтая эмалированная печь сияла чистотой, но стены были безнадежно пустыми. Ни одной картины, фотографии, даже календаря. Камин на колесиках, низкий и массивный, казалось, занимал собой все пространство. Посреди комнаты стояли стол и две скамьи, также из ели. Между дверью и окном возвышался буфет с двумя зелеными занавесками по бокам.
– Овид, нужно поставить варить картошку, – продолжила Сельвини. – По такому случаю отрежешь кусочек сала, но небольшой.
– Не беспокойтесь, мадам, – возразила Эрмина. – Я не голодна. Спасибо за гостеприимство!
Сельвини покачала головой, почти неслышно прошептав: «Боже правый!»
– Вы не из наших краев, мадемуазель? – спросила она.
– Мама говорит так, потому что у вас почти нет местного акцента, – тихо сказал Эрмине Овид, протягивая ей дымящуюся чашку.
– Что ж, мадам, я выросла в Валь-Жальбере, и я замужем, – ответила Эрмина, обращаясь к женщине приветливым тоном. – У меня даже есть трое детей.
– Всего трое? – удивилась Сельвини. – Хотя вы еще молодая. У меня их было девять. Овид – самый младший. Четверо умерли в раннем возрасте. А где же ваш супруг?
Подозрительная интонация вопроса говорила о многом. Будучи честной женщиной, набожной и заботящейся о приличиях, Сельвини Лафлер давала понять, что со стороны Эрмины было неприличным разъезжать по здешним краям в обществе вдовца.
– Ее муж уехал воевать в Англию добровольцем, – объяснил Овид. – Мама, совсем необязательно устраивать нашей гостье допрос.
– Что, разве нельзя поболтать немного перед ужином, сынок? – возмутилась женщина.
Воцарилась тишина. Эрмина подавила вздох, подумав о Тошане. В последний раз она видела его в то утро, когда он в военной форме садился на корабль вместе с другими солдатами. Теперь их разделял океан.
– Пойду покормлю лошадей, – сказал Овид, надевая плащ на шерстяной подкладке.
Он бросил ободряющий взгляд на молодую женщину, которая предпочла бы пойти с ним. Но ей не хотелось шокировать Сельвини. Как только они остались вдвоем, вдова вернулась к интересующей ее теме.
– В чем вам помогает мой сын? Провожает к какому-то родственнику?
– Да, так и есть, – ответила Эрмина, не желая рассказывать об истинных причинах их похода. – Семейные проблемы.
– Разве у вас нет отца или брата, которые могли бы этим заняться? Овид из кожи вон лезет ради других, но лучше бы он нашел себе новое место в какой-нибудь школе. Времена сейчас тяжелые. А скоро зима.
Изможденное лицо Сельвини Лафлер несло на себе следы нелегкой жизни, проведенной в борьбе с нищетой и холодом, в которых ей приходилось растить своих детей. Об этом говорили горестный изгиб рта и глубокая морщина между бровей.
– Мой отец лежит в больнице в Робервале, а брату всего восемь лет, – ответила Эрмина, пытаясь определить возраст женщины.
– Мне нечасто доводилось выходить из дома, – сказала Сельвини, словно прочтя ее мысли. – Девять малышей, двенадцать беременностей… Наконец Господь меня пощадил: я перестала рожать каждые полтора года, а то и каждый год. Овид рассказывал вам о своем старшем брате Жаке? Это его лошадь. Мой Жак работал мастером на лесопильном заводе, но он утонул шесть лет назад. Тогда Овид пообещал мне заботиться о его лошади. Жак ею так гордился!
– Мне очень жаль, мадам. Я этого не знала. Но признаю, что это великолепное животное черной масти с каштановой гривой.
– Мужчины безрассудны. Жак поспорил, что доберется вплавь от Роберваля до Перибонки. И утонул. Ваш муж отправился воевать тоже из гордыни. Он вовсе не обязан был этого делать, имея троих детей и жену. Но мужчинам необходимо доказывать, на что они способны, сражаться, пренебрегать опасностью. Господи, я никогда не знала, как удержать их дома!
После этой тирады она завязала на талии фартук и, поджав губы, принялась чистить картошку. Чувствуя себя неловко, Эрмина встала и предложила свою помощь.
– Лучше отнесите это ведро на конюшню. Овид его забыл. Он замочил в нем зерно для лошадей. Обычно он не такой забывчивый. У бедного мальчика голова не на месте, и одному Богу известно почему.
– Конечно, отнесу. Мне как раз нужно взять кое-что из своей дорожной сумки, привязанной к седлу, – поспешила согласиться Эрмина, которая чувствовала, что последние слова суровой Сельвини относятся к ней.
Она выскочила на улицу, не обращая внимания на порывы ветра с дождем, и побежала к соседней постройке, стараясь не рассыпать зерно. Овид как раз собирался выходить, когда она ворвалась внутрь. Они столкнулись лоб в лоб. Учителю ничего не оставалось, как схватить ее в охапку, чтобы не упасть и не увлечь ее за собой.
– Простите меня! – запыхавшись, воскликнула она.
– Это я виноват. Я собрался идти за этим ведром и натолкнулся на вас.
Но он не отпускал ее. Это было выше его сил. Он наслаждался ее близостью. Его руки касались ее спины. Эрмина с бешено бьющимся сердцем сопротивлялась желанию прижаться к груди Овида, уткнуться лицом в расстегнутый ворот его плаща. Внезапно он отстранился.
– Какой же я идиот! Давайте сюда зерно. Вы и так устали, а я вынуждаю вас бегать под дождем.
Эрмина подошла к Шинуку, который поприветствовал ее тихим ржанием.