Сить — таинственная река
Шрифт:
От Кайзера не приходилось что-либо скрывать, ему смело можно было доверить любую тайну. А тайн у Гуся было немало. Чего стоила одна только тайна — тайна мальчишеской любви.
— Ты думаешь, Танька из-за меня не мучается? — спрашивал Гусь у Кайзера. — Еще как! Не нужен ей этот моряк. Да и она ему на что? Ему и постарше девок хватит… А ты бы знал, какие у нее глаза!.. Помнишь?..
Гусь подсекал рыбу, клал ее в банку-ведерко, насаживал червя и вновь
— Глаза у нее зеленые и большие, очень большие. Когда она сердится, я боюсь ее глаз. Только глаз и боюсь и, может, потому одни глаза и вижу. А когда она смеется, я вижу все ее лицо. Помнишь, волосы у нее светлые, а брови — черные… У других девчонок, которые светловолосые, бровей совсем не заметно, а у Таньки как у артистки… Ты вот все понимаешь и молчишь. А я ведь знаю, когда тебе хорошо и когда плохо, что тебе нравится и что не нравится. Так и у Таньки. По ее лицу я всё вижу и всё знаю… О чем ты думаешь, мне трудно угадать, а о чем она думает, знаю. Сказать тебе? Она думает: «Дура я, дура, что пошла в клуб с Лешкой-моряком. Мне Васька никогда не простит измену. И в город с собой он меня не возьмет. Буду учиться на врача, встречу его случайно на улице, а он пройдет мимо и не поглядит. А потом он будет моряком, но только не простым — подводником. Он совершит в океане подвиг, и его отпустят домой на целый месяц! И опять он станет не замечать меня. Так я останусь на всю жизнь одна…» Вот что она думает! И ты, конечно, не скажешь ей, что одну ее я никогда-никогда не оставлю. Если она не будет мне больше изменять, я ее никогда не обижу и ни разу не вспомню, что она гуляла с моряком…
Какой подвиг он совершит в океане, Гусь еще не знал, но что подвиг будет, не сомневался.
Кайзер тоже верил в геройство своего хозяина и никогда не возражал ему…
Иногда Гусь брал с собой на Сить и своих друзей. В обществе ребят он совсем не походил на того задумчивого и тихого подростка, каким знал его Кайзер.
Гусь смело нырял в глубокий омут, доставал с пятиметровой глубины песок и камешки — свидетельство того, что достиг дна; он залезал на тонкие и гибкие березы до самой вершины, так, чтобы береза начинала гнуться под тяжестью тела и сгибалась в дугу до земли — это называлось «спускаться с парашютом»; а то бросал в костер железную трубу, заполненную водой и заклепанную по краям. Ребята разбегались и прятались, а над лесом гремел взрыв: труба лопалась от пара, разлетались во все стороны угли, горящие головни.
Ночью Гусь непременно рассказывал страшные истории, которые обычно придумывал сам. То его во время ныряния кто-то схватил за ногу, то за ним плавала огромная, с крокодила, щука, то в лесу ходил следом какой-то мохнатый зверь — все время потрескивали сучки, а раз Гусь даже видел обвислую шерсть этого страшилища — точь-в-точь как бороды-лишайники на старых соснах и елках.
Бывали истории и правдивые — по крайней мере, в главном, так как Гусь в самом деле немало насмотрелся и наслышался во время лесных скитаний. Но и эти истории скрашивались неуемной фантазией рассказчика…
С наступлением лета Сережка перебирался спать на сеновал: прохладнее и, главное, в любое время можно улизнуть на улицу. Вот и теперь, едва начало светать, Сережка потихоньку поднялся, быстренько натянул штаны да куртку, достал
— Серега, ты куда это?
— Да я… Мы… — Сережка растерялся. — В общем, мы договорились…
— Ну-ко зайди в избу! — И отец захлопнул окно.
В кухне пахло махорочным дымом. Отец в нижнем белье сидел на лавке, закинув ногу на ногу, и курил.
— Сядь-ко, потолкуем! — Он дунул на цигарку, и красные искры веером брызнули на пол.
Сережка — что станешь делать? — сел.
— Опять с Васькой Гусевым да Толькой на пакостное дело срядился?
— Почему на пакостное? Мы на рыбалку, на Сить…
— «На рыбалку»!.. Ежели на рыбалку, так чего воровски, тайком уходишь? Ишь, даже сапоги не обул!
Сережка молчал. Он не видел отцовского лица, но по голосу уловил, что пока лучше помолчать.
— Беспутный ты растешь какой-то! — продолжал отец. — Мы, помню, этакими-то пацанами за плугом ходили, работали наравне со взрослыми, а у вас одна шаль на уме…
— Так то ж в войну! Сам говорил, что работать некому было. Да и голод…
— Война войной… У нас душа к земле больше лежала… — Отец помолчал и, будто вспомнив что-то, переспросил: — Так, говоришь, на рыбалку собираетесь?
— Ага.
— Ладно. В другой раз с вечера упреждай. И тайком не бегай. Иди!.. Только вот что: сенокос развернется по-настоящему — к делу притяну. Пора привыкать, не маленький!..
Сережка мигом обулся и опрометью выбежал из дому. Гусь и Толька ждали его у отвода.
— Слышь, Сережка! А я у бати новенькую сеть с чердака стянул! — похвастал Толька. — Капроновую! Во рыбы наловим!..
— Хорошо… А плот-то будем делать?
— Как же! — ответил Гусь. — Всё, как вчера спланировали. Видишь, я и пилу взял. Такой плот закатим — по всей Сити плавать будем!
Прибыв к шалашу, ребята первым делом решили поставить сеть. К одному концу сетки привязали длинную бечевку, и Гусь переплыл с нею через Сить. Возле берегов, насколько хватало сети, вбили крепкие колья, и река оказалась перегороженной.
— Пока строим плот, на уху-то всяко рыбы попадет, — уверенно сказал Гусь.
Топор был один, и постройка плота отняла немало времени. Сначала долго искали подходящий сухостой, потом вырубали толстые бревна и таскали их на берег иногда чуть не за полкилометра.
Сколачивали плот на плаву, так как боялись, что, если его сбить на суше, спустить это сооружение на воду не хватит силы.
Как всегда, за действиями ребят сосредоточенно и неотрывно наблюдал Кайзер.
Когда в плот был вбит последний гвоздь, Гусь, капитан корабля, объявил приказ: он назначил своим помощником и рулевым Сережку, а главным механиком — Тольку.
С победными криками «ура» корабль отвалил от берега.
Плот поднимал троих великолепно, и Гусь скомандовал плыть к сетке. Толька и Сережка заработали шестами, выполняя команду «Полный вперед!»: первый старался разогнать плот, придать ему скорость, а второй, упираясь шестом то справа, то слева, следил за направлением.