Сиверсия
Шрифт:
Лавриков поморщился, отмахнулся.
– Что ты пристал ко мне?
– Кушай свой бренди. Завтра протрезвеешь и будешь как новенький. А женщины… От них не трезвеют. Эта зараза сидит в нас, точит изнутри. И нет лекарства. Я-то знаю…
Уснувшего Лаврикова Чаев осторожно взвалил на плечо и понес в машину.
Проснувшись поздним вечером на чужом кожаном диване, укрытый старомодным колючим клетчатым пледом, Женя Лавриков никак не мог понять, где он.
Он долго рассматривал укутанную вечерним полумраком гостиную, выдержанную в модных бежевых тонах, роскошный
К кому он угодил? Ни в одной из знакомых ему квартир не было такой обстановки, которая даже на первый взгляд стоила денег, причем денег немалых.
Превозмогая надрывную головную боль, Лавриков сел. Пробубнив что-то бессвязное, он поскреб щетину, небрежно скинул на пол плед и, шлепая босыми ногами по скользкому паркету, пошел на узенькую полоску электрического света, пробивавшуюся из-под неплотно прикрытой двери.
– Очухался? – глянув на возникшего в дверях Лаврикова, cпросил Чаев.
– А-а, это ты… – без энтузиазма констатировал Лавриков.
Он сунул руки в карманы и прислонился к дверному косяку.
– Садись, чаю на травах выпей. Похмелье как рукой…
Чаев снял пестрый матерчатый колпак с чайника и аккуратно наполнил зеленоватой жидкостью две предусмотрительно приготовленные чашки.
– Садись. Чего стоишь?
Но Лавриков не двинулся с места. Рассеянно, без интереса он оглядел новенькую, вылизанную до блеска кухню.
– Значит, так ты устроился… – то ли сказал, то ли спросил он.
– Хороший дом, не так ли?
– Не так.
Он сел напротив, с вызовом сказал:
– А у меня нет ничего, кроме добродетели!
– Конфеты? Печенье?
– Живешь, Виктор, как на выставке современного дизайна. «Пройдемте в павильон “Гостиная”. Пройдемте в павильон “Кухня”. Дальше павильон “Бильярдная”…» Старая дача теплой была, уютной, какой-то душевной, родной. Там бывать хотелось. Там домом пахло. А здесь… Холодно. Жизни нет. Все вычурно, напоказ. Тебе самому вся эта хрень нужна разве? Тебя самого здесь нет. Деньги твои есть, а самого – нет. Как тебе мои впечатления?
Чаев вымученно улыбнулся.
– Мама на старой даче уют создавала. Ее не стало, и уюта не стало. Там слишком много воспоминаний осталось. Жена, дочурки, мама, друзья… Их дух там витает. Мне было тяжело туда приезжать…
Лавриков усмехнулся.
– Не прошу прощения!
Молчание. Только секундная стрелка часов на стене мерно отщелкивает удар за ударом.
– Как он? – осторожно спросил Чаев.
– Нормально.
– А подробнее?
– Живет…
– Его долю на его счет в банке я регулярно перечислял все это время.
– Что ж ты все деньгами-то меряешь?
– Больше нечем.
Чаев взял сигарету, закурил и, не глядя на Лаврикова, сказал:
– Увидеть его хотел. Поговорить. К дому вечером подъеду, смотрю на окна и не могу заставить себя страх преодолеть. Сижу, коньяк пью… – Чаев смущенно потер глаза, усмехнулся. – Черт бы побрал эту жизнь совсем!
– Коньяк он пьет! Ты вспомни лучше, как в лицо Сане проклятия орал, как ни минуты не сомневался, что суд прав. Вспомни и заглохни с соплями своими!
Лавриков бесцеремонно распахнул холодильник, вытащил бутылку пива, приложился к горлышку и одним махом выпил. Рукавом отер губы.
– Другое дело! С этого надо было начинать. Пойду я.
Он встал и пошел к выходу.
– Женя!
– Чего тебе? Теперь-то чего тебе надо?! Помнишь, как у вас с Саней куртка кожаная была – одна на двоих? Помнишь, как жевательную резинку меняли на пачку заморского «Кэмэла»? Как он тебя из машины горящей вытаскивал, помнишь? Все орали: беги, мол, сейчас рванет… Хабаров тебя не бросил. Что ж ты его?! В тебе же его кровь. Вспомни, как в Кубинке на автогонках накрылся. Забыл?! А то, что он по навету, по подставе дешевой девять лет, как девять кругов ада… Он же другом твоим был. Не год. Не два. Жизнь целую! Один ты. Плохо тебе. Меня ты подобрал потому, что вину свою чувствуешь. Вот и решил пожалеть себя. Потому что все лучшее в жизни у тебя там осталось. Сидишь в своем идеальном мавзолее, паркет полируешь. Витька, я ж тебя другим помню!
Лавриков рывком поднял воротник меховой куртки и не оглянувшись пошел в метель.
Настенные часы в холле прошелестели восемь. Мелодичный звук десятка колокольчиков пробежал по опустевшему редакционному коридору, нырнул в приоткрытую дверь кабинета и затаился, замер где-то в дальнем углу, под столом, у старенького системного блока компьютера.
Алина сосредоточенно смотрела на экран монитора с незавершенной статьей. То обстоятельство, что короткий предновогодний рабочий день закончился два часа назад, ее, похоже, не заботило. Время от времени Алина шевелила компьютерной мышкой, убирая то и дело появляющуюся заставку с плавающими в аквариуме рыбами, но к клавиатуре не притрагивалась. Работа не шла.
Она хандрила. Хандрила с тех самых пор, как, проснувшись рано утром на даче Лаврикова, обнаружила, что Хабаров исчез, не оставив ни записки, ни обещания позвонить. Хотя в то же утро у поднятого по тревоге Лаврикова Алина узнала и адрес, и телефон, к Хабарову она не поехала и звонить не стала.
От воспоминаний ныло сердце:
«– …Ну почему, почему ты не разыскал меня, Саша?!
– Не был уверен, что это хорошая мысль…»
«Интересно, что тяжелее – ждать и не дождаться или иметь и потерять?» – подумала она.
– Ты как окно в вагоне электрички с надписью «Закрыто на зиму»… – вслух сказала она и вытерла слезы.
– Выбрасываешь белый флаг?
Алина вздрогнула, обернулась.
Хабаров стоял в дверях.
Словно боясь, что он исчезнет, растворится, подобно миражу, она кинулась к нему и крепко обняла.
– Лин, что же мы мучаем друг друга?
– Это ты меня мучаешь…
Электрический свет фар выхватил из темноты припорошенную снегом дорожку к дому, засыпанные снегом кусты жасмина и одинокую человеческую фигуру у крыльца.