Сиверсия
Шрифт:
– Твои спасатели хорошо поработали. Людей из прилегающих домов и седьмого цеха завода эвакуировали. Спасибо. Сколько на морозе они еще продержаться смогут? Менять их будешь?
– Вызвал резерв. Мои люди устали, промокли, замерзли, – сказал Сомов. – Второй этап спасательной операции начнем, как только встречусь с Морозовым, нашим «богом» подземного тепло-канализационного хозяйства. Его уже подняли и везут на работу с дачи. Надо выяснить, что за норы есть у завода, куда ведут. Возможно, пока твои огнеборцы орудуют, мы подберемся с другого боку. Если на подземных этажах
Сомов знал: нужно торопиться. Если рабочие живы, у них, без сомнения, есть комбинированные поражения. Это и отравление продуктами горения пластика, и ожоги кожи и дыхательных путей, и термотравмы легких. Сомов понимал, что если найдет рабочих в ближайшие часы, они будут жить. Поэтому он был вынужден спешить.
– Вместо себя я оставляю Юдина. Он опросит рабочих, уточнит, сколько человек было в смене, были ли посторонние на объекте.
Звягин и Сомов пожали другдругу руки.
– Держи меня в курсе, спасатель.
Выслушав доклады расчетов, Звягин вновь склонился над испещренными разноцветными пометками чертежами.
– Снимаем по три расчета с фасада и северной стены склада готовой продукции. Перебрасываем их на цех. Вот сюда, – он указал место на чертеже. – Возьмем его в плотное кольцо. К рассвету здесь не должно остаться ни клочка открытого огня!
Резкий, настойчивый звонок в дверь заставил Хабарова вздрогнуть и открыть глаза.
Он сидел в кресле напротив работавшего телевизора, в руке была недопитая бутылка водки. Видимо, основательно нагрузившись, он уснул прямо в кресле. От долгого сидения заныла спина.
Звонок не унимался.
– Елочки зеленые! – с досадой произнес он и поплелся открывать.
Перед дверью стояла цыганка. Маленькие, лет пяти-семи цыганята поочередно звонили в соседские двери.
– Дай рублик деткам на пропитание! – сходу начала она. – Вижу, человек ты хороший. Всю правду тебе скажу. Не совру. Что б глазам моим дороги не видеть! Будет у тебя любовь. Будет у тебя болезнь. Будет у тебя…
– Я все про себя знаю, – перебил ее Хабаров. – Иди отсюда!
Он попытался захлопнуть дверь, но бойкий цыганенок, вынырнув из-за мамкиной юбки, просунул в притвор ногу и фальшиво заскулил.
– Что с дитем делаешь?! – завопила цыганка. – Мутная твоя душа! Холодное твое сердце! Всюду холод с собой носишь. Дай душе оттаять. Дай дитятке денежку! Дай щедро. Щедрость твоя к тебе вернется.
– Дам, только отстань, – вымученно произнес Хабаров.
Он откровенно жалел, что открыл дверь.
В бумажнике он нашел рублей восемьсот, отдал цыганке.
– Работать иди, – недружелюбно сказал он. – Дети грязные, голодные.
– Э-э-э, бубновый! Где ты видел, чтобы цыган работал?! – враз повеселев, ответствовала цыганка. – На себя посмотри! Душу запустил. Грязная она у тебя и голодная, как мои дети!
Хабаров захлопнул дверь, посмотрел на часы и пошел умываться. Он долго стоял под душем, подставив тело горячим струям воды, и пытался ни о чем не думать, но неожиданная гостья не шла из головы.
«Душу запустил… Грязная и голодная душа у тебя, как мои дети…»
Отпившись огуречным рассолом, он засобирался уходить. Пустая квартира давила.
«Поеду, куда газа глядят. Упьюсь. Может, даст Бог, убьюсь… Надо же как-то отметить последний день уходящего года…» – с издевкой думал он.
Он открыл дверь. На лестничной площадке у окна стояла Алина. Дыханием она пыталась согреть озябшие руки.
– Мерзнешь зачем?
Хабаров нетерпеливо втолкнул ее в квартиру, запер дверь. Ладонями он коснулся ее лица, осторожно пальцами провел по припухшим векам.
Сердце сжалось.
«Плакала…»
– Прости меня, – вдруг охрипшим голосом произнес он. – Я измучил тебя, и сам измучился. Я больше не отпущу тебя. Жизнь без тебя теряет смысл…
…Бывает, что сердце вдруг замирает в блаженном восторге, подобно птице, красиво парящей в свободном полете, и ты уже не чувствуешь себя заброшенным обледеневшим островом в самый непутевый месяц Арктики – июль. Звенят ручьи. Стремительно тает снег. Небо светлеет. А на пригорках, упрямо преодолевая холодную толщу снега, появляются бутоны дивных голубых цветов Хрустальной Сиверсии – цветка любви, цветка надежды. Цветы еще не расцвели. Но ты веришь, что еще чуть-чуть времени, чуть-чуть тепла, и не заметить их, не разыскать будет попросту невозможно!
Вибрирующий звук пейджера был и неожиданным, и неуместным.
Хабаров судорожно выдохнул, зажмурил глаза и еще крепче прижал Алину к себе.
На кухне зашелестел телефон. Он звонил непрерывно.
– Никому тебя не отдам, – нежно и властно целуя Алину, шептал Хабаров. – Никогда… Никому… Ты слышишь меня?
Поцелуи стали неистовыми, страстными.
Настырный стук в дверь грубо вернул их в реальность.
На площадке стоял недовольный Володя Орлов.
– Чего не дозвониться до тебя? Собирайся, командир. Всех по тревоге поднимают. Машина внизу.
Затравленным взглядом Хабаров шарил по комнате.
– Прости, Лина. Сука-жизнь все-таки настаивает на равновесии…
Утренний мороз бесцеремонно проникал под одежду, заставляя то и дело поеживаться, потирать руки, притопывать застывшими ногами. Сомов порядком продрог, ожидая возле конторы «бога отопительно-канализационных сетей». Печка «Волги» с холодом не справлялась.
Первые лучи обманчивого зимнего солнца инеем искрились на замерзших стеклах машины, слепили глаза, но не грели. Последнее утро уходящего года принесло еще спящей Москве минус тридцать семь.
Резво подкативший джип проскрипел шинами по хрусткому снегу и замер.
– Батька, ты только без сердца! – едва скрывая улыбку, крикнул вдогонку Чаев.
– Юр, и трехэтажным их. Сразу. В лоб! – заржал рыжий краснолицый крепыш.
Об умении Юрия Михайловича Морозова солоно выражаться ходили легенды.
– Идите на х… оба!
Он трудно выволок свое грузное тело с заднего сиденья на свободу.
– Приветствую, Юрий Михайлович! – Сомов протянул руку Морозову. – Извини, что выдернули тебя.