Сиверсия
Шрифт:
Лавриков склонился к Хабарову, обрабатывавшему Чащохину ожог.
– Саня, это конец, понимаешь? Нас расстреляют вместе с этими девятью несчастными, если только мы не напряжем мозги и не придумаем, как выбраться!
Хабаров не ответил. Перспектива была очевидной.
Он смотрел на своих ребят. В неверном свете карманного фонарика угрюмые лица, разом постаревшие на десяток лет. Обычно всегда внимательный, Олег Скворцов что-то быстро писал в блокнот, рассеянно, раз за разом, переспрашивая имя пострадавшего. По свирепому лицу Володи Орлова недвусмысленно читалось, что сложившуюся ситуацию он успел обматерить
«Хреново дело…» – вздохнул он.
По мере того, как они осматривали людей, убеждались все больше и больше, что Сомов был прав насчет термотравм. Признаки гипоксии в той или иной степени были практически у всех пострадавших. [36]
«Бедолаги… Им бы в больницу срочно. Не выживут ведь», – то и дело думали спасатели.
Что они могли? Обработать ожоги да сделать по дозе перфторана.
Но больница пока отменялась.
– Сань, ты девушку смотрел? – спросил Скворцов.
36
Дым, образующийся при горении пластика, лакокрасок как правило содержит азотную или азотистую кислоты, фосген и газообразную гидроциановую кислоту. Вдыхание такого дыма приводит к химическому ожогу дыхательных путей и отеку легких. Вдыхание пламени, горячего воздуха влечет за собой ожог верхних дыхательных путей и отек гортани с развитием нарушений дыхания. Ожог верхних дыхательных путей и повреждение легких приводят к нарушению доставки кислорода к тканям организма – гипоксии. Такое поражение фактически блокирует поглощение и перенос кислорода в ткани, что является причиной смерти. Внешними признаками гипоксии являются спазмы мышц и судороги, бледность кожных покровов, воспаление горла и слизистых оболочек верхних дыхательных путей.
– Ожоги на ногах и рваная рана на лбу. Она, молодец, кофту сняла и через нее дышала. Тихону, что с ожогом лица и раной на спине, сделай максимальную дозу перфторана. Очень мне этот ожог и эта рана не нравятся. Надо за Тихоном присматривать. И еще, Олег, дай ему, пока он в сознании, две таблетки аспирина и одну димедрола.
– Сейчас сделаю. Сань, девушку посмотри. Рана на лбу сильно кровит.
Стараясь не наступить на чьи-нибудь ноги, Хабаров осторожно пробрался к Скворцову.
– Олег, посвети.
Фонариком Скворцов осветил и рану, и лицо девушки.
– Как вас зовут? – спросил Хабаров.
– Марина Шипулькина.
«Что-то знакомое…» – подумал Хабаров.
– Аллергии на новокаин нет?
– У меня на людей с автоматами аллергия.
– Делай анестезию, Олег. Немного потерпите, Мариночка. Больно не будет.
– Сань, может Лавриков? – Скворцов в дрожащей руке держал подготовленный шприц. – Женька по части уколов просто виртуоз.
Хабаров кивнул, сменил перчатки на стерильные.
Лавриков ловко и аккуратно ввел обезболивающее, обколов рану по периферии.
– Голова не кружится?
– Немного. Это от страха.
– Все будет хорошо.
Она вымученно улыбнулась.
– Женя, фонарем не дрожи!
Хабаров удалил рваную по краям кожу, тщательно повторно обработал рану.
– Вы-то как здесь оказались, Мариночка? – спросил он, стараясь придать голосу спокойствие и доброжелательность.
– Я же дежурный лаборант-технолог. Лаборатория в глубине производственных помещений. Чтобы в нее попасть, надо два цеха пройти. Двери все были закрыты: и в цех, и в помещение лаборатории, и в лаборантскую, где я была. Когда я запах дыма почувствовала, бежать было некуда. А окна с решетками…
Аккуратными выверенными движениями, ловко управляясь с пинцетом и иглодержателем, Хабаров ушивал рану. Лавриков не без интереса наблюдал за ним.
– Сань, – не выдержал он, – нас же этому не учили.
– Вас не учили. Как там у Маяковского? «Мы диалектику учили не по Гегелю, Бряцанием боев она врывалась в стих…» Все девять лет врывалась… Фонарем не дрожи!
Лязг запоров. Тоненький, противный металлический скрип. Не в меру яркое электрическое освещение.
– Ты! – охранник ткнул автоматом в сторону Хабарова. – Выходи!
– Рану ушью и пойдем. Два стежка. Полминуты.
Ни одно его движение не выдало волнения, только взгляд стал более сосредоточенным и в уголках рта залегли, став вдруг заметными, две глубокие морщинки.
– Я тебе повторять должен? На выход!
Дальше мат и лязг затвора.
Хабаров резко обернулся. Их глаза встретились. Так, наверное, волки смотрят друг на друга, когда голоден год, а добыча скудна и случайна и может насытить лишь одного.
– Даже на зоне «больничку» не трогают, – с укором сказал Хабаров и отвернулся к Марине.
Еще стежок, и работа была окончена.
– Женя, наложи стерильную повязку. Останешься старшим! Я надеюсь, Сева Гордеев уже наверху и рассказал, что здесь происходит.
Лавриков встал в дверях.
– Саня, ты об Алине подумал? Я пойду вместо тебя.
– Куда ты лезешь, щенок? – по тону было ясно, что Хабаров устал быть сдержанным и дипломатичным. – Хочешь мне всю жизнь виной за твою смерть испоганить?! – он отстранился, пристально посмотрел в глаза Лаврикову. – Благородство, достойное палача…
Никита Осадчий сидел за столом в массивном кожаном кресле.
– Присаживайся!
Хабаров не двинулся с места.
Осадчий бросил на стол перед Хабаровым его бумажник. Хабаров взял его, открыл. Деньги и документы были на месте.
– В этом районе есть неэксплуатируемая станция метро «Дмитрогорская». Диггеры ее называют «станция-призрак». Знаешь?
– Знаю.
– По подземельям раньше ходил?
– Ходил.
– Отсюда до нее подземельями провести сможешь?
– Это невозможно. Нет карты.
– Есть карта! Будешь проводником. Ты нас выводишь, я оставляю жизнь твоим ребятам и рабочим и тебе, естественно.
– Я похож на идиота?
Осадчий усмехнулся, потер затылок.
– Времени мало. Давай быстро выясним, на кого ты похож.
В дверях появился автоматчик.
– Веди бабу сюда!
Сколько прошло времени? Минута? Три? Пять? Или все десять? Они молча смотрели друг на друга. Хабаров с удивлением спрашивал себя, почему у него нет ни страха, ни ненависти к сидевшему напротив бандиту. Спрашивал и не находил ответа. Что-то было не так. Их энергетика сошлась, точно пазлы в детской мозаике-головоломке.