Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
Кемал-ага оказался человеком слова. И я постаралась услышать, о чём он говорит со свёкром. А начал он с того, что, мол, неприлично затевать свадебный той в такой недобрый для всей страны день. На нашу советскую землю пришли горе, слёзы, кровь, все люди думают о защите Родины и негоже нам уподобляться паршивой овце в отаре.
Свёкор стал возражать: мол, ничего страшного не случится, если у людей будет немножко веселья, и что, мол, никогда такого позора не было, чтобы, пригласив гостей на той, отправить их не солоно хлебавши.
— Ладно, — согласился Кемал-ага, — совсем маленький, скромный той беды
— Кто хозяин в этом доме? — закричал свёкор, и они начали шумно спорить. Но тут заявилась свекровь с чайниками, посмотрела на меня подозрительно, и мне пришлось сделать вид, что я случайно оказалась возле двери.
Из окна дома голоса доносились не так отчётливо, многого не разобрать было. Однако я расслышала, как свёкор закричал: «Не признаю никакой бумаги! Для меня закон то, что мулла освятит!» А Кемал-ага ответил: «Я освятил это, яшули, круглой гербовой печатью освятил». И опять мне пришлось отойти от окна, потому что рядом начали шнырять и прислушиваться любопытные мальчишки. Я шуганула их подальше, но и самой уже неудобно было возвращаться под окно.
В общем, состоялся свадебный той или нет, я так до конца и не поняла. Не было ни бахши, ни лазанья по шесту за платком, ни других затей молодёжи. Но люди сидели, ели, разговаривали. Больше о начавшейся войне говорили, о колхозном хозяйстве. Правда, упоминались имена Тархана и Кепбана, но как-то вскользь, торопливо. Сидели недолго и разошлись ещё до первых петухов.
Тархан объявился уже под утро — усталый, пахнущий сухой полынью. Я рассказала ему всё. Он слушал вполуха, несколько раз зевнул, потянулся, хрустнув суставами.
— У нас, говоришь, Айджемал осталась? Ладно, пусть живёт, с мачехой ей ещё хуже было. — Тархан встал. — Ты, Аня, вот что, ты мне вещи собери в дорогу.
На мой вполне естественный вопрос пояснил:
— В городе был я. В военкомате. Добровольцем на фронт попросился.
— Зачем?! — вырвалось у меня.
Он пожал плечами.
— Другого выхода не нашёл. Когда узнал от Кема-ла-ага, что Кепбан и Айджемал… В общем, довольно об этом. Пойдём с барханами попрощаемся, мне к полудню уже на призывном пункте надо быть, да и не хочу я, чтобы отец с матерью на проводах моих шум поднимали.
Мы вышли в степь. Днём выгоревшая трава являла довольно унылую картину. Но сейчас, под луной, всё казалось иным — сказочным, красивым, манящим. Тоненько попискивали тушканчики, пели сверчки и ещё какие-то букашки, вдали громко и печально звала кого-то невидимая птица.
Тархан лёг навзничь, подложив руки под голову. Лицо его было красивым и отрешённым. Я села рядом.
— Ты верь, что я вернусь благополучно, — попросил он.
— Каждую минутку думать о тебе буду, — сказала я, ещё не представляя всей горечи разлуки.
Он обнял меня.
Потом мы прошли к маленькому озерцу в низине. Здесь было безраздельное царство лягушек, которые курлыкали и пели изо всех сил, как бахши на состязаниях, когда у них жилы на шее надуваются. У лягушек тоже раздувались пузыри под горлышком, радужно отсвечивая в лунном свете. А сама луна, жёлтая, как только что начищенный медный поднос, лежала посередине озерца. Тархан бросил в неё комком сухой глины. Сверкнули гребни маленьких волн, лягушки
— О чём думаешь, Анечка? — спросил он.
— А ты?
— Радуюсь, что иду добровольцем на фронт, — ответил он.
— Не могу сказать того же, — промолвила я.
— Я думал, что только необразованные женщины цепляются за полы халата своего мужа, — сказал он.
— При чём тут образование, — обиделась я.
Он согласился.
— Да, жизнь есть жизнь, и образование здесь, конечно же, не при чём.
Помолчал и добавил:
— Я тебя ещё об одном попрошу, Аня. Это самая большая моя просьба: пожалуйста, постарайся пола-дить со стариками. С ними нелегко, понимаю, и всё же ты постарайся стать своей в этом доме.
— Сделаю всё, что от меня зависит, — пообещала я. — Только и ты, пожалуйста, постарайся не задерживаться на своём фронте.
— Это не мой фронт, Анечка, это наш фронт, — поправил Тархан.
Тут я, кажется, впервые осознала всю горькую и грозную суть слова «война». И заревела, как маленькая, взахлёб. А Тархан молча гладил меня по голове, по плечам. Не утешал. Понимал, что мне надо выплакаться как следует…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Плохо мне было без Тархана. До того плохо, что жизнь порой не мила становилась. Страшная это вещь, когда тебя в упор не видят, когда даже собакой никто не назовёт. И Кепбан сторонился меня, хотя, может быть, слишком уставал на работе, не до разговоров ему было. И Айджемал безвылазно сидела в чёрной кибитке, куда после проводов Тархана переселились старики. В доме осталась только я одна, возвращавшийся с поля затемно Кепбан спал во дворе.
Но наверно ко всему человек привыкнуть может — постепенно и я не так остро стала ощущать своё одиночество. Тем более, что и Айджемал стали выпускать из кибитки — видимо, посчитали, что всё уже вошло в норму, перестала новая невестка бунтовать. А вскоре Айджемал вообще переселилась в дом, и я совсем ожила — хоть словом перемолвиться есть с кем.
Как-то она сказала:
— Думаешь, я на Тархана польстилась? Мне век бы его не видеть! Мачеха обманула, проклятая. «Тебя, — говорит, — Кандым Годек сватает. Согласна?» Я, конечно, как овца: «Воля ваша», — а у самой сердце прыгает, потому что о Кепбане думаю. А когда всё выяснилось, поздно уже было назад пятиться. Хотела я лицо своё сажей вымазать: мол, не девушка я, — да позора устыдилась. Теперь не поймёшь, кто я — не жена, не вдова, не Хабиба-дурочка.
И она невесело засмеялась.
Вскоре Айджемал изловчилась устроить так, что её отпустили на обработку хлопчатника. И она каждое утро бежала на поле, как на праздник. Я подозревала, что они там с Кепбаном встречаются. Она хотела и меня с собой утащить, но свекровь стеной встала: «Нечего! Пусть овец пасёт. Отец занедужил, а овцы тощают». Я и этому была рада — всё лучше, нежели дома взаперти сидеть.
Овцы особых забот не доставляли. Они знали дорогу и сами спешили к озеру, набрасывались на заросли чаира, сопя и толкаясь. А я садилась на пригорке и смотрела то на куличков и трясогузок, хлопотливо снующих по берегу, то на поле, где, посверкивая кетменями, колхозники мотыжили землю, убирали сорняки.