Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
По-родственному ко мне относился лишь деверь Кепбан. Неразговорчивый, стеснительный, угрюмоватый, он был на два года моложе Тархана. Однако, если поставить их рядом, то по росту и телосложению старшим братом показался бы он, а не Тархан. Со мной он почти не заговаривал, но я сердцем чувствовала, что не одобряет поведения родителей, осуждает брата, который не может защитить свою жену.
А Тархан, не ожидавший такой встречи в родном доме, действительно вроде бы растерялся и не знал, как поступить. Однажды ночью, проснувшись,
— Ну взял! Глупо сделал, что взял! Порядочнее не нашлось, чтоб ей околеть быстрой смертью?
Тархан что-то отвечал матери. Смысл его слов до меня не доходил. Я впервые столкнулась с такой откровенной злобой, не понимала, в чём моя вина, не знала, что в таких случаях надо делать. Меня всю трясло как от озноба, я куталась в одеяло с головой и никак не могла согреться.
Тархан пришёл, лёг рядом, обнял меня. Ему тоже было несладко — он тяжело дышал, руки его вздрагивали.
— Не любит меня твоя мама, — прошептала я и погладила его по голове.
Моя ладонь как по рашпилю прошлась: перед отъездом из города он сбрил свои красивые волосы. Я возражала, но он сказал: «Родители — старые люди, с предрассудками. Зачем их лишний раз сердить, если этого избежать можно».
Мне было жаль его, и я снова провела ладонью по жёсткой щетинке волос. Он перехватил в темноте мою руку, положил её себе на грудь. Помолчав, сказал тихо:
— Ай, живи пока молча, не перечь ей. Наладится со временем. Постепенно и любить станет, ты только не прекословь ей, не возражай, потерпи.
— Конечно, потерплю, — согласилась я.
— Постарайся угодить ей в каждом деле.
— Постаралась бы, да она ни о чём не просит.
— А ты без просьб, сама.
— Ладно…
Я решила встать пораньше. Однако, проснувшись, услыхала, как звякает о ведро кружка. Потом проскрипела наружная дверь. Зашаркали по полу ковуши, натужно зашёлся в кашле свёкор, что-то невнятное забурчала свекровь.
Когда я вышла во двор, она уже разводила огонь в очаге. Вежливо поздоровавшись, я предложила:
— Давайте вместо вас чай вскипячу.
Не обмолвившись ни словом, она бросила кочергу, кряхтя, поднялась с корточек и поковыляла в дом. «Ну, погоди, противная старуха! — подумала я. — Ты ещё будешь меня милой доченькой называть!»
В тунче зашумело и забулькало. Я сполоснула кипятком чайники и пиалы, заварила два чайника, поставила их перед стариками, которые уже сидели за сачаком.
Меня они по-обычаю не заметили, как не заметили бы любой предмет домашнего обихода. Я поёжилась: жутковато ощущать себя неодушевлённой вещью.
Село просыпалось. Уже возле каждого порога к небу тянулись тонкие струйки дыма, а небо было голубым и свежим. Горланили петухи, изредка перекликались соседки. И у меня настроение улучшилось: не сошёлся свет клином на моих нелюбимых родичах, в мире много радости и света.
Маленький мутный арык
— Рано поднялись, гельнедже, — сказал он мне, — ещё немножко спать можно.
Я смутилась и покраснела, потому что меня впервые в жизни назвали так уважительно. Не зная, что ответить, пролепетала:
— Вы… вы тоже рано… Куда собрались?
— На работу, в поле.
— А что вы делаете там?
— Поливальщик я, хлопчатник поливаю.
Мне вдруг очень захотелось напроситься ему в попутчики, пойти на хлопковое поле, посмотреть, как поливают хлопчатник, и может быть, самой поливать. Я открыла было рот, чтобы высказать свою неразумную просьбу. Но тут, перхая и отплёвываясь, вышел во двор свёкор, и я вовремя прикусила язычок. А про себя порадовалась, что деверь у меня хороший и что мы, вероятно, будем с ним друзьями, потому что без друзей никак нельзя человеку, одной любовью к мужу сердца не наполнишь.
Я не ошиблась. Кепбан не утратил своей сдержанности, врождённой деликатности, но стал немножко раскованнее и разговорчивее. Рассказывал мне о колхозных делах, учил, как делать в арыке запруду и отводить воду в нужную сторону. Он был очень способный, любое дело спорилось в его руках.
Как-то я спросила его, почему он бросил школу. Он пожал плечами.
— Работать надо. У родителей здоровье плохое, Тархан в городе учился…
— Но теперь ты можешь опять поступить в школу.
— Какой из меня ученик… всё уже позабыл. Если все начнут учиться, кто в колхозе работать будет?
— Неправильно ты говоришь! В нашей стране каждый должен иметь образование!
— Приходили уже к нам в дом с такими словами. Отец сказал: достаточно, если из нашего дома один Тархан учится.
— И ты согласился с ним?
Кепбан поднял недоумевающие глаза.
— Но работать из нашего дома тоже должен кто-то! Больных стариков кормить надо?
Я могла бы ему сказать, что не такие уж они старые, эти старики, чтобы чураться колхозной работы. Да и болезни ихние — только с виду «ох» да «ах». Свёкор вон по целым неделям в песках пропадает — собственный гурт овец пасёт в тридцать две головы. И свекровь: вязанищу саксаула на горбу прёт — бегом не угонишься.
Однако ничего этого я не сказала, понимая, что Кепбану будет неприятно, а огорчать его мне вовсе не хотелось.
— Ладно, согласна с тобой. Ты мне вот что скажи: меня примут работать в колхоз, если я попрошусь?
— А вам не надо работать в колхозе.
— Почему?
— От вашей семьи Тархан в школе будет преподавать, а школа — колхозная.
— Нет уж, дружок! — возразила я. — Тархан сам по себе, я сама по себе. Отвечай на мой вопрос: примут или нет?
Кепбан подумал, почесал за ухом. Он был смущён.