Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
— Кемал-ага, думаю, примет, он умный башлык, всегда жалуется, что рабочих рук не хватает…
Деверь явно что-то недоговаривал.
Я ждала.
Наконец он признался:
— Отец будет против.
— Почему так думаешь?
— Слышал, как они с мамой говорили. Он сказал: «Если эта пришлая собирается жить в нашем доме, то пусть она ни шагу со двора не сделает».
— Сердитый у тебя отец, Кепбан.
— Сердитый, гельнедже. Когда голову теряет, может бросить в тебя чем под руку попадёт. И мама такая же, не уступит ему.
— А если их Тархан попросит?
— Не попросит, — уверенно
— А ты тоже боишься?
Парень помедлил с ответом. Он был правдивый человек и не хотел лгать.
— Не знаю, гельнедже. Родителей надо уважать. Вы не смейтесь, гельнедже, ей-богу, я правду говорю!
— Верю тебе, — сказала я. — Только уважение, мой дорогой, это одно, а страх — совсем другое.
Он не стал спорить и лишь пожал плечами.
— Айджемал о своей мачехе то же самое говорит.
— Прости, а кто такая Айджемал? Впервые о ней слышу.
Он ответил не сразу. Помолчал, глядя в землю, подумал и доверительно спросил, переходя на «ты»:
— Никому не расскажешь?
Я поклялась, что буду нема, как могила.
— И Тархану не скажешь?
— Клянусь тебе!
— Ладно… Она работает вместе со мной… в одной бригаде.
— Только и всего?! Зачем же ты слово с меня брал?
— Не надо, чтобы люди раньше времени попусту болтали.
— Вы любите друг друга, да?
— Наверно… Вот эту тюбетейку она мне вышила своими руками. Сказала: «Умру — земле достанусь, не умру — твоя буду».
— Крепко любит.
— Она смелая. Говорит: «Если за другого отдавать будут, умыкни меня. Побоишься — сама жизни себя лишу».
— Счастливые вы, — сказала я. — Пусть у вас всё ладно будет, как у нас с Тарханом.
— Спасибо, гельнедже, — отозвался Кепбан и как-то странно посмотрел на меня — словно бы пожалел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не думала я и не гадала, что окажусь клятвопреступницей. Но так уж получилось, что пришлось нарушить слово, данное Кепбану. Горькое было для меня это клятвопреступление.
Я провожала вечер за селом, задумалась и не заметила, как стемнело. Летние сумерки совсем короткие: только что солнце скрылось за горизонтом, а на небо словно кто-то тёмный платок набрасывает. Раз моргнёшь — ночь наступила, сверчки песни свои заводят, летучие мыши начинают носиться в воздухе, как ночные духи.
Опасаясь, как бы мне не влетело за долгое отсутствие, я поспешила домой. Возле села задержала шаг, чтобы дыхание успокоилось. Помедлила возле калитки. И хорошо сделала, что помедлила, потому что услышала во дворе голос Тархана, свёкра и незнакомого человека.
Я решила обойти дувал и перелезть через него там, где был овечий загон. Нужно было торопиться, пока меня не хватились. Однако у любопытства — необоримая сила, и я задержала шаг, прислушиваясь. А потом и вовсе остановилась, будто приклеили меня к глинобитной стене. В этом месте она поплыла от сильных весенних дождей, и слышалось отчётливо каждое слово, потому что топчан стоял неподалёку.
— Это, Кандым, священный долг родителей — выдавать замуж дочерей и женить сыновей, — сипел незнакомый старческий голос. — Богоугодное дело надо совершать вовремя и согласно обычаям нашим. Верно я говорю, сакалдаш Кандым?
Кандымом
— Верно, сакалдаш, — ответил он. — Слушай, сынок Тархан, умных людей, пока сам ума-разума не набрался.
Тархан ответил тихо, и невнятно, я не расслышала.
Снова заговорил свёкор:
— Старики говорят: «Нож свою рукоять не режет», а ты как поступаешь? Ни одной домашней заботе мы не дали коснуться тебя, пока ты учился. Теперь, чтоб не сглазить, стал учёным человеком, учителем. Только очень умный человек может учить других, и тебя в городе по-считали умным, перман [4] выдали с печатью. Мы с матерью радоваться должны, а мы не можем, потому что обижены тобою.
4
Перман — фирман в туркменском произношении, здесь документ.
Опять Тархан ответил что-то отцу — и снова я ничего не разобрала, как ни папрягала слух. Я сняла туфли, чтобы случайно не стукнуть каблуком о камень. Комары кусали немилосердно, однако я терпела, только с лица сдувала их, а ноги, присев, подолом прикрыла от маленьких кровососов.
— Уважать родителей — долг детей, — наставлял свёкор. — А если ошибся, надо исправлять ошибку. Ты поступил опрометчиво — схватил на улице первую попавшуюся и привёз её в дом родителей, не спросив ни совета их, ни благословения. Разве заслужила этого мать твоя?
— Папа! — Тархан наконец повысил голос. — Я привёз Аню… то есть Алмагуль — не с улицы! Она умная девушка и честная, любит меня, и я…
— Тебе не стыдно прерывать отца? — не дала ему договорить свекровь. — Вот послушай мудрую притчу. У одного легковерного, вроде тебя, была жена. Красивая. Умная. Да только ум её не в ту сторону смотрел — все ловчилась, как бы это мужа покрепче к рукам прибрать. И прибрала! До того прибрала, что приказывает ему: «Иди, вырви сердце у своей матери и принеси мне». Заплакал глупый парень, но пошёл и сделал, как ему жена-злодейка велела. На обратном пути спешил, споткнулся о камень, упал. А материнское сердце и спрашивает у него: «Не ушибся ли ты, сынок?» Я не сравниваю тебя, Тархан-джан, с тем глупым парнем, но поступаешь ты не намного умнее, когда к жене прислушиваешься, а родителей слушать не желаешь. В народе говорят, что если всё женское коварство на ишака погрузить, он на брюхо ляжет, ноги у него не выдержат.
Вот-вот, подумала я, правильно говоришь, свекровушка, о себе говоришь, да только твоё коварство и тремя верблюдами не увезти, куда уж тут бедному ишаку!
— Нельзя так, мама, — сказал Тархан, но я не услышала твёрдости в его голосе, робкий был голос, шаткий, как у ребёнка, который хочет настоять на своём и в то же время понимает, что сейчас получит подзатыльник. — Нельзя… Алмагуль живой человек, не сделала вам ничего дурного, любит вас…
— А мы не любим её! — жёстко произнёс свёкор. — Как я понял, уши твои закрыты для добрых увещеваний. У всех сыновья как сыновья, один ты стремишься разрушить построенное отцовскими руками. Моё слово таково! До сих пор мы обходились без тебя, не умерли от голода и жажды. С помощью аллаха и впредь проживём. А тебя — вроде вообще нет.