Сиятельный
Шрифт:
– Ну и фантазия у вас, – пробурчал Морис Ле Брен и спросил: – Бастиан, что это за тварь?
Старший инспектор промолчал, тогда ответил я:
– Она считала себя музой.
– Настоящей музой? – опешил глава сыскной полиции. – Греческой?
– Именно.
– Больная стерва, – поежился Ле Брен.
А вот Бастиан Моран с выводами спешить не стал. Полагаю, ему было прекрасно известно, что малефики умирают точно так же, как обычные люди. Они не достают пуль из простреленной груди и не смеются при этом вам в лицо.
– Что влекло ее к этим людям? – спросил
– Все они были талантливыми, – предположил я, помолчал и добавил: – А еще сиятельными…
Бастиан Моран посмотрел на меня и его губы изогнулись в непонятной ухмылке.
– Сиятельными! – язвительно произнес он. – Что ж, чего-то в этом роде и стоило ожидать. Проклятие крови падших – бич нашего времени!
– Простите, Бастиан, что вы сказали? – изумился Морис Ле Брен.
Я был ошарашен ничуть не меньше главы сыскной полиции; подобное высказывание вполне тянуло на государственную измену; вдвойне удивительно было слышать его из уст того, кому полагалось искоренять крамолу по долгу службы.
Старший инспектор нашего удивления, казалось, не заметил.
– Кровь падших чужда людям, – наставительно заявил он. – Она будто кислота, залитая в механизм часов. Сколько сиятельных умерло от аггельской чумы? Сколько превратилось в калек и лишилось способности к деторождению? У ее императорского величества из всей родни одна только внучка!
– Меньше наследников, меньше грызни за трон, – возразил Ле Брен, промокая платочком вспотевшую шею.
– Это так, – согласился Бастиан Моран, – но кровь не вода. У ее императорского высочества больное сердце, а врачи за последние годы хоть и достигли серьезных успехов в трансплантологии, но для пересадки органов требуется подходящий донор. Не просто сиятельный, а близкий родственник. Иначе происходит отторжение тканей.
– Отторжение? Вы говорите о трансплантологии?! – опешил глава сыскной полиции. – Это немыслимо! Отдать наследницу престола под нож этим живодерам, подумать только! Как можно вырезать из человека живое сердце? Как можно даже помыслить об этом?!
– Наука не стоит на месте, – пожал плечами Бастиан Моран и подлил масла в огонь. – И тело человеческое не подарок небес, а всего лишь инструмент.
Ле Брен вытер платком покрасневшие щеки и с выражением произнес:
– Вот уж не думал, Бастиан, что вы механист до мозга костей!
Старший инспектор заметил неосторожную улыбку, скользнувшую по моим губам, и немедленно потребовал объяснений:
– Констебль, что вас так развеселило? Вам неизвестно значение слова «механист»?
– Известно, старший инспектор, – почтительно ответил я. – Только вы, скорее, провокатор, нежели механист.
Начальник сыскной полиции не удержался от возмущенного фырканья, а вот Моран предъявлять мне претензий не стал и лишь похлопал коллегу по плечу.
– Извини, Морис, не зря говорят, что привычка – вторая натура. Увлекся. Не принимай на свой счет.
– И в мыслях не было, – ответил Ле Брен
– Это все, констебль? – уточнил старший инспектор.
– Мне больше нечего вам сказать, – ответил я и двинулся вслед за главой сыскной полиции.
– Что ж, пусть будет так.
Мы поднялись из подвала, и уже там я напомнил:
– Исаак Левинсон рассчитывает получить материалы по налету на банк.
– Подъем броневика грабителей назначен на четыре часа, – оповестил меня Ле Брен и нехотя пообещал: – Я распоряжусь, чтобы к этому времени для вас подготовили копии протоколов.
– Будьте так любезны, – кивнул я и повернулся к Бастиану Морану.
– Вы свободны, констебль, – отпустил меня тот.
Покинув дом, мы вышли за ограду особняка, и полутьму раннего утра немедленно разорвала ослепительная магниевая вспышка. Пока все пытались избавиться от мельтешивших в глазах серебристых отблесков, газетчик сгреб в охапку штатив громоздкого фотоаппарата и перешел на новое место. Ассистент насыпал на полку очередную порцию горючего порошка и поспешил вслед за ним.
– Вы и в самом деле очень предусмотрительны, детектив-констебль Орсо, – высоко оценил Бастиан Моран мою идею оповестить о случившемся не только полицейское руководство, но и редакцию «Атлантического телеграфа». Он закурил и многозначительно добавил: – Но, к вашей беде, еще и непомерно тщеславны…
Я пропустил это замечание мимо ушей.
Быть может, я действительно самую капельку тщеславен, да только кто из нас без греха?
Вот каким я не был, так это наивным. Рассчитывать на поездку в самоходной коляске больше не приходилось, поэтому, откланявшись, я с обреченным вздохом захромал по переулку в поисках свободного извозчика. Но тщетно; увы, улицы были пусты.
Нестерпимо разболелась отбитая при прыжке нога, и подъем на Кальварию стал представляться мне деянием, равным посмертному проклятию Сизифа, поэтому при всем желании поскорее очутиться в постели я смалодушничал и отправился в греческий квартал. И хоть «Прелестная вакханка» в столь ранний час была заперта, колотил в дверь до тех пор, пока ночной сторож не выглянул на шум и не запустил меня в зал, где после вечернего представления еще стоял дух разгоряченной толпы, сигаретного дыма, терпких благовоний и перегара.
Пошатываясь, я поднялся на второй этаж и толкнулся в апартаменты поэта с опасением застать там пьяную оргию, но нет – на Альберта снизошло вдохновение. Склонясь над залитым вином столом, он будто в горячечном бреду что-то часто-часто бормотал себе под нос и торопливо переносил переполнявшие его рифмы на писчую бумагу. Многочисленные черновики громоздились на краю стола, валялись на полу и в мусорном ведре.
На шум распахнувшейся двери поэт даже не обернулся, а я не стал его отвлекать, да и вряд ли сумел бы это сделать, не прибегая к выстрелу в потолок. Молча снял пиджак, повесил его на ручку одного из ящиков секретера и устроился на оттоманке.