Сияющий вакуум (сборник)
Шрифт:
— Нельзя здесь остановиться? — спросил он. — Я хочу поговорить со своим отцом. Я хочу кое-что у него спросить.
И только теперь он заметил, что Ивана Куравского рядом нет.
Молодой ученый находился на расстоянии протянутой руки у противоположной рифленой стенки морозильной камеры, но он был полупрозрачен и продолжал таять на глазах.
Через камеру между ними будто провели светящуюся меловую полосу. По одну сторону полосы оказались он сам, Гузель и сидящая на полу Инес. По другую сторону Куравский и Наталья. Инес была без сознания, с нее удалось снять только шлем.
Покачивался медальон
— Не удивляйтесь, Филипп Аристархович, — сказала тень Куравского. — Простите, я, конечно, должен был предупредить вас заранее. Но как-то к слову не пришлось. Мы, как видите, должны разделиться. Я пойду одной дорогой, мы с Натальей отправляемся назад, в самый конец восемнадцатого века, а вы останетесь здесь, в восьмидесятых двадцатого. Прощайте. Честное слово, с вами приятно было иметь дело.
Их силуэты превратились в невесомую дымку и пропали, вероятно ускользнув дальше в прошлое. Белая меловая черта тоже лопнула и распалась. Цифра в окошечке часов остановилась.
Часть пятая
СПАСИТЕЛЬ
АВГУСТ 1980 ГОДА. ЗНАКОМОЕ ПРОШЛОЕ
Было 10 августа 1980 года. 10 часов 22 минуты. Еще прежде, чем растворить двери холодильной камеры и посмотреть, куда они попали, Филипп Костелюк склонился над Инес. При помощи Гузели он снял с нее скафандр. Женщина все еще была без сознания. Из пустолазного костюма, когда его расстегнули, на пол вылилось много крови. У Инес была сильно повреждена нога и разбито лицо.
Растворив двери, Филипп увидел, что машина приземлилась очень удачно. Вокруг было поле, с правой стороны зеленел лес, а слева возвышались какие-то серые многоэтажные коробки. На руках Инес вынесли из машины. Когда ее положили на землю глаза женщины открылись, и она прошептала:
— Я отомстила за свое бесчестие. Я смыла это грязное пятно со знамени Когорты. Я убила Фримана!
Чтобы остановить кровотечение, Филипп снял со своей шеи шерстяной шарф и перетянул им ногу жены выше колена. Инес скрипнула зубами от боли и опять потеряла сознание.
Оставив Гузель рядом с раненой, Филипп быстрым шагом дошел до ближайших зданий. Очень приятно было вдруг оказаться не под каменным сводом, не под пыльным небом Марса, не под куполом города инвалидов и не под черным сияющим небом Луны.
Вокруг была почти знакомая с детства, почти такая же Москва. В полосатом костюме лунного заключенного он здесь более всего походил на иностранного строительного рабочего, опасаться нечего. Он вызвал «скорую» из телефона-автомата.
«Куравский бежал дальше в прошлое вместе с моей женой. Натальей, — присаживаясь в ожидании «скорой» на какую-то скамеечку возле подъезда и прикуривая, размышлял он. — По всей вероятности, он планировал это с самого начала. Конечно, он не смог бы обойтись без помощи моих жен. Но вот вопрос, почему он выбросил меня именно здесь? Он говорил о каком-то плане спасения, о возвращении назад в двадцать второй век, о восстановлении солнечных фильтров. Неужели это были просто слова для отвода глаз?»
Погрузив Инес в машину «Скорой помощи», благо в восьмидесятые еще > не нужно было предъявлять медицинскую страховку, Филипп Костелюк попросил Гузель поехать в больницу вместе с раненой.
— Подождешь меня там, в холле, — сказал он, махнув рукой на прощанье. — Никуда не уходи. Я приду за тобой вечером.
«Скорая» укатила, и Филипп испытал острое чувство грусти. Он не знал еще, что не сможет прийти в больницу за женщинами, он не знал, что вообще больше не сможет поговорить с ними, но что-то защемило в груди, и на глаза навернулись слезы.
«Наверное, это от воздуха, — подумал он, вбирая полной грудью кристально чистый воздух Москвы восьмидесятых годов. — Давно я не был под нормальным небом».
Оказавшись на самой окраине города, он какое- то время блуждал по асфальтовым дорожкам между серыми однообразными зданиями, не понимая, как отсюда выбираться. Потом нашел автобусную остановку.
Филипп решил сначала посетить храм, а потом все-таки поискать своего отца. Он не знал толком, что именно хочет спросить у своего отца, но чувствовал острую потребность найти его. Почему-то ему казалось, что именно с отцом связано его дальнейшее существование. Он не ошибся, но если бы он знал, что именно последует за этой встречей, то, наверное, постарался бы забрать женщин из больницы и бежать сломя голову в любую другую эпоху.
Он вышел из автобуса возле станции «Динамо». Знакомо и привычно горела среди белого дня красная буковка «М». Регистрационный жетон лунного узника прекрасно вошел в щель автомата, и Филипп Костелюк прошел в метро.
Поражали чистота и порядок. Мягкие пружинящие сиденья, чистые стекла, гремящие туннели. Поражали архаически одетые, спокойные люди вокруг. Может быть, Иван Куравский и прав? Может быть, это самое прекрасное место во времени и пространстве. Москва тысяча девятьсот восьмидесятого года. Только что окончилась Олимпиада, и еще кое-где сохранились красочные плакаты — пять колец и плюшевый симпатичный медвежонок. Даже эти плакаты показались Филиппу символичными. Пять колец — это пять колец его жизни, а медвежонок чем-то напоминал несчастную подопытную обезьяну.
Он помнил, что самый ранний артезианский храм находится где-то в районе Олимпийского комплекса, но поехал все-таки на Тишинку. Он вышел на «Белорусской» и медленным прогулочным шагом направился в сторону от вокзала. Он не спешил. Он был просто счастлив от предстоящей встречи с этим с детства знакомым храмом.
Каково же было его разочарование, когда на месте храма оказался грязный Тишинский рынок. Оказывается, храм еще не построили. Конечно, он опять ошибся. Его построят только через тридцать пять лет.
Постояв немного посредине улицы, Филипп развернулся и направился в один из переулков. Он неплохо помнил старый адрес. Матери еще нет, они с отцом еще не познакомились. Но отец должен быть здесь.
С неожиданной легкостью Филипп нашел нужный двор и увидел своего отца. Он находился во времени за шестнадцать лет до своего рождения.
Худой мальчишка в мятой клетчатой рубашке, черных брючках и разбитых кедах вместе с другими гонял по двору мяч. Филипп довольно долго простоял, глядя на него. Хотел привыкнуть к мысли, что это его отец. Потом собрался с духом и окликнул: