Скандал в семействе Уопшотов
Шрифт:
– Как ваша фамилия?
– спросил он. Вопрос был обращен к Каверли.
– Уопшот, - ответил тот.
Если Камерон и пользовался некогда щедротами Лоренцо, он ничем этого не показал.
– Что вы здесь делаете?
– спросил он.
– Мы только что произвели подсчет слов в словаре Джона Китса, - сказал Каверли с самым серьезным видом.
– Ах вот как!
– сказал Камерон.
– Я и сам интересуюсь поэзией, хотя мало кто об этом знает.
– Затем, закинув голову и одарив своих подчиненных улыбкой, которая либо ничего не значила, либо была неискренней, он принялся декламировать с привычным пафосом:
Вращались многие миры
Вкруг солнц своих веками
Для миллионов мудрецов,
Ушедших в прах и в камень.
Их
Стараемся напрасно,
Кто был им друг, кто был им враг,
Что было им подвластно,
А голос прошлого звучит
И глухо и неясно.
Каверли ничего не сказал, и Камерон пристально посмотрел на него.
– Я вас видел раньше?
– спросил он.
– Да, сэр.
– Где?
– В горах.
– Зайдите ко мне в кабинет в понедельник, - сказал Камерон.
– Который теперь час?
– Без четверти семь, - сказал Каверли.
– Я что-нибудь ел?
– Не знаю, сэр, - ответил Каверли.
– Интересно было бы знать, - сказал Камерон, - интересно.
– И он один поднялся в лифте.
16
В понедельник утром Каверли явился в кабинет Камерона. Он хорошо помнил свою первую встречу со знаменитым стариком. Это произошло в горах, в трехстах милях к северу от Талифера, куда Каверли однажды поехал с несколькими сослуживцами на уик-энд кататься на лыжах. Они добрались до места уже под вечер и успели бы засветло совершить лишь один спуск. Они стояли, ожидая, пока подъедет кресло-подъемник, как вдруг кто-то попросил их посторониться. Это был Камерон.
Его сопровождали два генерала и полковник. Все они были значительно выше ростом и моложе, чем он. Появление Камерона вызвало заметное волнение, впрочем, о его мастерстве лыжника слагались легенды. Его вклад в тепловую теорию был основан на наблюдениях за молекулярным воздействием на скользящую поверхность его лыж. На нем был прекрасный лыжный костюм, а над знаменитыми бровями алела лыжная шапочка. В этот день его глаза блестели, и к подъемнику он шел энергичной пружинистой походкой (подумал Каверли) человека, который пользуется бесспорным авторитетом. Од первым поднялся на гору, потом его свита, а за ними - Каверли с приятелями. На вершине стояла хижина, куда все зашли покурить. В хижине не было никакого отопления и стоял жуткий холод. Когда Каверли приладил крепления, он увидел, что в помещении нет никого, кроме Камерона. Остальные ушли вниз. В присутствии Камерона Каверли ощущал неловкость. Ничего не говоря, не произнося ни звука, тот как бы создавал вокруг себя нечто столь же осязаемое, как электромагнитное поле. Было уже поздно, очень скоро должно было стемнеть, но горные вершины, сплошь окутанные снегом, еще купались в косых лучах солнца, напоминая волнистое дно древнего моря. Жизненная сила этого зрелища восхитила Каверли. Все здесь дышало безмерной мощью нашей планеты; здесь в гаснущем свете дня человека охватывало ощущение необъятности ее истории. Каверли хорошо понимал, что с доктором об этом говорить не следует, Первым заговорил сам Камерон. Голос у него был резкий и молодой.
– Диву даешься, - сказал он, - как подумаешь, что всего два года тому назад все считали, что гетеросфера делится на две области.
– Да, - сказал Каверли.
– Прежде всего мы имеем, конечно, гомосферу, - разъяснял доктор. Он говорил с подчеркнутой вежливостью, свойственной некоторым профессорам. В гомосфере первичные составные части воздуха равномерно перемешаны в своих стандартных соотношениях - семьдесят шесть процентов по весу азота, двадцать три процента кислорода и один процент аргона, не считая водяных паров.
Каверли обернулся и посмотрел на Камерона: его лицо одеревенело от холода, дыхание вырывалось клубами. Величественность обстановки, по-видимому, ничуть не повлияла на его манеру объяснять. У Каверли было такое ощущение, что Камерон вряд ли видит солнечный свет и горы.
– Внутри гомосферы, - продолжал тот, - мы имеем Тропосферу, стратосферу и - за мезопаузой - мезосферу с кислородом и азотной кислотой, ионизированными на кванты лаймоновской бета-линии,
– Пожалуй, пора спускаться, - сказал Каверли.
– Темнеет. Не хотите ли вы пойти первым?
Камерон отказался, и, когда Каверли оттолкнулся, он прокричал ему вслед пожелание удачи. Каверли благополучно миновал первый поворот, затем второй, но к третьему повороту стало уже совсем темно, и он упал. Он не ушибся, но, поднявшись на ноги, случайно взглянул вверх и увидел, что доктор Камерон спокойно воспользовался подъемником.
Каверли встретился с друзьями возле остановки подъемника и пошел с ними в гостиницу, где они выпили в баре. Через несколько минут появился Камерон со своей свитой, они сели за столик в углу; Каверли хорошо слышал, что говорил Камерон. Судя по всему, профессор не умел приглушать свой пронзительный голос. Он рассказывал о том, как совершил спуск, рассказывал со всякими подробностями о крутых поворотах, о длинном участке пути, усеянном выбоинами, о скоростном спуске по прямой с крутого склона, о снежных наносах. Этот человек в какой-то степени отвечал за национальную безопасность, а положиться на его рассказы о том, как он катается на лыжах, было нельзя. Он всегда настаивал на непреложности истины, а здесь проявил себя непревзойденным лжецом. Это пленило Каверли. Уж не принес ли с собой Камерон на склон горы другое, более тонкое чувство правды? Не рассудил ли, поднимаясь на лифте, что спуск слишком крутой и быстрый ему не по силам? Не предположил ли, что, сознавшись в благоразумной осмотрительности, может отчасти утратить уважение своих сотрудников? Не означало ли его пренебрежение обыденной, житейской правдой какого-то более широкого чувства правды? Каверли не знал, видел ли его Камерон из кресла подъемника.
И вот утром секретарь ввел Каверли в кабинет Камерона.
– Ваш интерес к поэзии, - сразу начал старик, - главная причина того, почему я пригласил вас сюда, ибо что может быть поэтичнее тех сотен тысяч миллионов солнц, которые составляют сверкающее чудо ювелирного искусства нашу Галактику? Эта безграничная мощь совершенно недоступна нашему пониманию. Несомненно, по-видимому, что мы получаем свет свыше чем от миллиарда миллиардов солнц. По самым скромным подсчетам, одна звезда из тысячи имеет планету, пригодную для той или иной формы жизни. Если даже эта оценка завышена в миллион раз, все равно останется сотня миллиардов таких планет в известной нам Вселенной. Хотите работать у меня?
– спросил доктор.
– Мне кажется, вы не понимаете, доктор Камерон, - сказал Каверли. Видите ли, я имею опыт только в перфорировании и составлении алгоритма. Когда меня перевели из Ремзена, машина допустила ошибку, и я попал в отдел внешней информации. Но мне кажется, вы не понимаете...
– Не говорите мне, что я понимаю и чего не понимаю, - закричал Камерон.
– Если вы пытаетесь мне объяснить, что вы круглый невежда, так я это и без вас знаю. Вы болван. Я знаю. Потому-то я и хочу, чтобы вы перешли ко мне. В наши дни трудно найти болвана. Когда будете уходить, скажите мисс Ноуленд, чтобы вас перевели в мой штат. Напишите для меня двадцатиминутную вступительную речь на ту тему, о которой я только что говорил, и будьте готовы поехать со мной на будущей неделе в Атлантик-Сити. Который час?
– Без четверти десять.
– Слышите, птица кричит?
– спросил доктор.
– Да, - ответил Каверли.
– Что она говорит?
– спросил доктор.
– Затрудняюсь сказать, - ответил Каверли.
– Она выкрикивает мою фамилию, - несколько раздраженно сказал Камерон.
– Неужели вы не слышите? Она выкрикивает мою фамилию: Камерон, Камерон, Камерон.
– Действительно похоже, - сказал Каверли.
– Вы знаете созвездие Пернасия?
– Да, - сказал Каверли.