Скандальная репутация
Шрифт:
Стоя наверху лестницы, Розамунда поискала глазами отца. Он стоял на небольшом кладбище у могилы графини. Словно почувствовав взгляд Розамунды, граф Туэнлин оглянулся. Блудная дочь собралась с духом, подавила в душе обиду и гордость и на негнущихся ногах направилась к нему. А он повернулся к ней спиной и направился к карете, украшенной таким до боли знакомым фамильным гербом.
Он не желал иметь с ней дела.
Как и много лет назад.
Ее родной отец!
Тот самый, который говорил, что любит ее больше жизни, больше, чем все остальное на земле.
Розамунда поняла, что получила ответ, который все это время предпочитала не знать.
Он никогда не простит ее, никогда больше не заключит в свои объятия, словно она для него умерла. Разве Алфред не говорил ей то же самое? Теперь Розамунда почувствовала себя еще более одинокой, чем раньше.
Крохотная искорка надежды, которую она тщательно оберегала все эти годы, раздувая ее воспоминаниями о счастливом детстве, теперь погасла. Странно, но вместо обиды на отца, которую она до сих пор так и не смогла прогнать, Розамунда теперь ощутила безмерную усталость, отстраненность и оцепенение. Ее руки бессильно повисли, она не могла двинуться с места – ноги отказались ей повиноваться. Жаль, что того же самого нельзя было сказать о ее глазах.
Она видела, как сходящие по ступенькам гости оглядываются на нее и перешептываются, а Финн, отчаянно жестикулируя, о чем-то спорит с братьями. В конце концов, все четверо друг за другом направились мимо древних могильных плит и полуразвалившихся кельтских крестов к открытой дверце семейного экипажа, в которой уже сидел граф. Его профиль был освещен тусклым светом, попадавшим в карету через окно с противоположной стороны.
– Мне все равно, что сказал викарий, – раздался внезапно знакомый женский голое.
Розамунда не стала поворачивать голову, чтобы встретиться с мстительными глазами Августины Фелпс.
– Если от нее отвернулся собственный отец, почему мы должны вести себя иначе? – Эти слова проговорила уже другая женщина.
– Она старается добиться милости Сент-Обинов, – прозвучал третий голос. – Даже имела наглость поселиться в Эмберли!
Розамунда застыла недвижимо, как статуя святого Петра в церковном дворе.
Какой-то мужчина фыркнул:
– Возможно, она согревает постель и Люка Сент-Обина, как раньше его брата. – Ему в ответ раздались сдавленные смешки.
Из Розамунды словно выпустили весь воздух. Кровь отхлынула от головы, затылок онемел. Она не могла идти вперед, опасаясь, что упадет с лестницы, поэтому продолжала стоять, чувствуя себя объектом всеобщего внимания и не в силах ничего изменить. С другой стороны, эти люди правы. Раз уж от нее отказался отец, чего ждать от них?
О, как ей хотелось броситься со всех ног и бежать долго, очень долго. Пусть останется позади церковь, старое кладбище, поля, луга – словом, все, что ей знакомо с детства. Такое же чувство овладело ею, когда прежний викарий запретил ей посещать проповеди.
Тогда Розамунда трусливо подчинилась.
Но теперь она стала старше, хотя, наверное, не умнее. Тем не менее она точно знала, что разбитое сердце и унижение не убивают. Они только учат выпрямляться во весь рост, шире улыбаться и делать вид, что вы слегка оглохли и потому не слышите шепотков за спиной, и вам все равно, какие еще подлости приготовила жизнь.
Вереница дам, одетых в траур, просочилась сквозь толпу и поднялась по ступенькам. Ее замыкал герцог Сент-Обин с графиней Шеффилд.
Лицо Грейс сияло радостью.
– Розамунда, идите к нам. Ее светлость попросила устроить за завтраком импровизированный концерт. А поскольку мы не смогли отыскать вашу сестру, то назначили вас первой исполнительницей.
Они пожалели ее. Но сострадание и особенно его, Люка, жалость были куда хуже, чем всеобщее презрение. Она обязана сделать вид, что все происходящее ее нисколько не задевает.
Розамунда заставила губы двигаться и прошептала:
– Ради Христа… – Она запнулась и взглянула на герцога, отчаянно, но тщетно пытаясь улыбнуться.
На его лице читался вопрос.
– Разве вы не испытываете «чертовски сильного отвращения к музыке»? – напомнила Розамунда Люку его слова без намека на юмор.
Элизабет Эшбертон, державшая под руку Джорджиану Уайлд, рассмеялась.
Губы Сент-Обина скривились.
– Что вы, миссис Берд, на самом деле я люблю музыку. Даже очень. Только в хорошем исполнении. Кроме того, я никогда, абсолютно никогда не ругаюсь, – он прочистил горло, – без достаточных оснований.
– Люк, – вмешалась Ата, – ты всегда ругаешься. Да еще и богохульствуешь. Не знаю, кто тебя научил постоянно поминать имя Господа всуе.
– Ну я же не знаю, что взывать к нему нет смысла, и всякий раз обращаюсь к Богу с искренней надеждой. Только результат обычно бывает не такой, как хотелось бы.
Ата закашлялась, чтобы скрыть смешок.
– Между прочим, ты наступил на мое платье, дорогой.
– Ничего подобного. Это твое платье всегда попадает под мои башмаки и прилипает к ним, – сказал Люк и указал на сапог, украшенный черными кисточками вместо обычных белых.
Они великолепно себя вели, все до единого. Розамунда так сильно сжала кулаки, что ногти в нескольких местах прорвали старые перчатки. Она сделала это, чтобы не потерять самообладания и не разрыдаться от благодарности, искренней признательности своим новым знакомым вместе и каждому в отдельности.
Но потом Розамунда понурила голову.
Ата подошла к ней и тихо произнесла:
– Нет, вы не должны опускать глаза. Смотрите на этих людей спокойно и гордо, как и раньше. Не вы, а они должны стыдиться своего поведения. Так, – воскликнула герцогиня уже гораздо громче, обращаясь к толпе, – должна сказать, далеко не все присутствующие здесь получили приглашение на свадебный завтрак.
Шум голосов стих.
– Люк, дорогой, у тебя есть с собой список гостей?
– Нет, но не сомневаюсь, что мы будем иметь его исправленный вариант, как только вернемся в Эмберли, – ответил герцог так же громко.