Скандалы советской эпохи
Шрифт:
Сердце вырвалось из ушей.
Секунду он постоял молча, потом закрыл дверь и вышел вон.
Через некоторое время входит Павел Лебешев, оператор.
– Нет! – вскакиваю. – Уезжаю в Москву! С этим козлом я больше незнакома.
К окну подъехала «Скорая». Она всегда дежурила у нас на съемке. Пока врачи щупали пульс и готовили укол, я орала на весь вокзал:
– Уйди, Пашка! Не будь подхалимом. Сниматься больше не буду! И его духи больше нюхать не буду.
Пашка садится на противоположное сиденье и говорит:
– Понимаешь, сейчас отличный режим…
– Не буду!
– Солнце садится, объемность нужная!
– Не буду!
– И отменная морда у тебя…
– Не буду! Отстань!
Он
Боковым зрением вижу: к камере подходит Никита.
– Значит, так…
– Молчать! – ору я. – Пашке говори, а он – мне! Через переводчика, понятно?
Подходит Павел:
– Сейчас мы снимем крупный план, где ты зовешь мужа.
– Хорошо, – говорю. – Давайте. Ваня, ты здесь?
– Здесь.
– Паша! Слушаюсь твоих команд.
Никита тихо ему в ухо, а Пашка корректирует.
– Приготовились. Начали, – тихо говорит Павел для меня.
Я им выдала нужный дубль и резко пошла к машине.
– Давай еще один, – попросил Павел.
– Обойдетесь! Небось на «кодаке» снимаете. Я сегодня Род Стайгер, даю один дубль.
В гостинице долго стояла под душем, пытаясь решить, что делать. Бросить картину я могла по закону. Но роль бросать жаль…
Вытерлась, застегнула все пуговички халата, слышу деликатный стук в дверь.
– Кто?
– Мы.
Это мои «товарищи по перу» – Всеволод Ларионов и местный, днепропетровец.
– Садитесь, – говорю.
Ставятся пиво, кукуруза вареная и нарезанное сало в газете. Я суечусь с посудой, достаю колбасу, вяленую рыбу, хлеб.
– Негоже позволять мальчишке так унижать тебя перед всем честным народом.
Я молча накрываю на стол, ставлю стулья. Снова стук, но уже не деликатный.
– Да-да, – говорю.
Входит Никита и прямым ходом в спальню. Такое впечатление, что и не выходил из нее никогда.
– Нонночка, – зовет меня. Я не гляжу на него. Он еще раз: – Нонночка…
Обернулась, вижу красное, мокрое, в слезах лицо, тянет ко мне ладони, зовет к себе. Я посмотрела на сидящих, их как корова языком слизала.
Так и стоим – он ни с места и я. «Нонночка», – заплакал.
Ох, негодный, таки добился! Пошла я, не торопясь к нему, он обнял меня и смиренно застыл.
Так постояли мы, потом он сказал:
– Пойдем, милая моя. Пойдем ко всем нашим, чтоб они видели, что мы помирились.
Выходим, на Танюшку, его жену, наталкиваемся. Она взволнованна.
– Танечка! Посиди у телевизора. Мы скоренько придем, – говорит Никита.
С криками «ура» нас принимали, целовали, угощали, пока Таня не крикнула:
– Никита, тебя Берлин вызывает!
Хорошо, когда у режиссера жена не актриса. Уютно в экспедиции, чистосердечно поболтать можно, потискать маленьких еще тогда их деток. Танюшка – переводчик и в прошлом фотомодель. Что я ей? Чем лучше работаю, тем как бы лучше для фильма, а значит, и для ее мужа Никиты…»
1981
«А ЕСЛИ ЭТО „ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ“?»
(Алла Пугачева)
В начале апреля 1981 года Алла Пугачева отправилась на свои очередные внутрисоюзные гастроли – в Алма-Ату, еще не подозревая, чем для нее обернется эта поездка. А обернулась она большим скандалом.
Первый концерт в алма-атинском Дворце спорта имени В. И. Ленина начался 4 апреля в 15.00. Затем в тот же день были даны еще два концерта (в 18.00 и 21.00). На каждом из этих представлений был аншлаг, зрители горячо приветствовали любимую артистку. Так продолжалось и следующие два дня. Однако на втором концерте 6 апреля случилось ЧП. На это представление соизволили прийти высокие руководители из казахстанского ЦК партии со своими женами. Места у них были, естественно, самые лучшие – в первом ряду партера. Но высокие гости малость припозднились и поэтому пробирались к своим местам в тот момент, когда Пугачева уже начала петь первую песню. Ей это не понравилось. Прервав песню, певица обратилась к припозднившимся: «Здрасьте, дорогие! Устраивайтесь поудобнее, а я вас подожду. Уселись? Вот и хорошо. Можно продолжать? Спасибо вам большое». Произнесено это было с такой издевкой, что весь зал содрогнулся от хохота, а потом еще и зааплодировал.
Прежде чем продолжить рассказ об этом инциденте, позволю себе небольшое отступление, которое имеет непосредственное отношение ко всему описываемому. Пугачева всегда была горазда на такого рода поступки. Воспитанная в дворовой среде, в основном среди мальчишек, она всегда умела за себя постоять и относилась к тому типу людей, которым палец в рот не клади – откусят. Вот она и кусала по мере своих сил и возможностей. Даже став звездой, она не собиралась изменять своим принципам и привычкам, приобретенным в юности. Например, был такой случай. Пугачеву пригласили выступить перед высокопоставленными военными деятелями. Перед концертом к ней подошел один из устроителей концерта – какой-то военный чин – и стал в приказном порядке назначать ей песни, которые она могла петь в концерте, и те, которые должна была чуть ли не под страхом смерти не петь. Пугачева его внимательно выслушала, после чего заявила: «Я буду петь, что хочу!» На что чин возмутился: «Это наш концерт! И здесь хотеть будем мы!» – «Ах, это ваш концерт?! – всплеснула руками певица. – Ну тогда сами выходите на сцену и пойте, что вам заблагорассудится. А мы уходим». И, кликнув своих музыкантов, Пугачева покинула негостеприимную аудиторию.
Про другой подобный случай, и тоже с военными, вспоминает П. Леонидов:
«В концертном зале ЦДСА прием: начальник Генерального штаба и начальник Политуправления Советской армии угощают деятелей тех же должностей из армий Варшавского пакта. Жрут, пьют. В середине ужина небольшой концерт. Выступили акробаты, жонглер, еще кто-то. Объявляют Пугачеву, начальство продолжает жрать. Она выходит, рыжая, тоненькая, умная, злая, берет круглый стульчик от рояля, ставит у рампы в центре сцены и садится. Они жрут, музыканты стоят, а Алла сидит – нога на ногу. Минут через пять выбегает на сцену холуй полковник и зло прикрикивает, чтоб, мол, работали, пели. Алла его вполне громко посылает достаточно далеко, потом встает, подходит к микрофону и объявляет: „А сейчас песню „Шумел камыш“ исполнит вон тот генерал, блондин, да, вы, вы. Доешьте и валяйте пойте, а я послушаю“. Она спустилась в зал и села к столу возле венгров. Они ей сразу наливать, закуски накладывать, а она кричит на сцену музыкантам: „Ребята, давайте сюда!“ Ну, их не пустили, конечно, а она крепко поддала и чего-то там еще наговорила… Она не диссидентка, не героиня, но она первая свободная женщина в СССР, по-моему…»
Даже если учитывать, что Леонидов что-то приукрасил, что-то приврал, в целом эпизод выглядит вполне правдоподобно, поскольку все рассказанное укладывается в русло характера Пугачевой. Она может так себя вести. Причем это не развязность, как пытаются представить ее «закидоны» многие толкователи, а всего лишь защитная реакция на хамское поведение других. А то, что в те годы (да и теперь тоже) с артистами часто обращались по-хамски, факт доказанный. Их считали чем-то вроде обслуги: мол, я плачу, а ты кривляйся. Большинство артистов такое обращение терпели. Пугачева тоже терпела, но иной раз могла и взбрыкнуть. За что и получала тумаки, подобные тем, что имели место в Алма-Ате в апреле 81-го.