Скандинав
Шрифт:
Ладно отвлёкся, пока я тут рассуждал Доброжир продолжает вещать, обращаясь к Мирославу.
— Вот так люди добрые, этот, который себя Мирославом называет, за торгового человека выдает из Ладоги, — от тычет в близнеца пальцем, но теперь уже не дотрагивается. — Он по земельке нашей ходил и губы последние подъедал, вырасти им не дал, как следует!
— Из наших последних запасов? — взволнованно, с придыханием доносится из толпы.
— Они самые, сожрал, паршивец, — уверяет все это время молчавший князь. — Я его застал, когда он последние губы срывал и в рот сырыми запихивал!
Я обращаю внимание, как князь отошел
— Они самые, губы из последних, — повторяет голова, испуская тяжелый вдох полный разочарования. — Вот наш князь с доблестными дружинниками его собаку за ухо схватил и к нам в селение на лобное место приволок, чтобы мы уже все вместе разобрались, что с пакостником делать.
— Не человек это!
— Как есть!
— Может это леший проказничает…
Лихо тут народ определяет кто есть кто и потянуло же Мирослава за язык про упирема сболтнуть — такую наводочку дреговичам организовал. Считай сам себя близнец в лужу на жопу усадил. Вот же дурак. Впрочем, в глубине души я верю, что Доброжир, как мужик, который не только голова, но и с головой, сейчас снимет эти дурацкие предположения селян про лешего и нелепые «проказы» нечистой силы. Но к моему удивлению Доброжир на полном серьезе задвигает:
— Вот и я у себя спрашиваю — человек ли тот, кто себя Мирославом называет? Был бы человек, так последнее и чужое у людей на грани голода не ел. А этот не леший даже…
— А кто?
— Кто такой будешь нечистый?
— Признавайся!
— Зачем к нам в лес пришёл?
Я сам невольно по-тихоньку втягиваю голову в плечи от сыплющихся на Мирослава обвинений и дурацких вопросов. И главное Доброжир все это подначивает и раскручивает, по серьезке верит что ли? Но главный вопрос звучит от того самого сельского мужичка, который ранее первым обвинил Мирослава в нечистости. Низкорослый крепко сбитый брюнет с паклей волос на голове и фингалом под правым глазом, даже шагнул в центр круга, выкрикивая.
— Это из-за него у нас урожай не случился!
— Во-о-о! — Доброжир, заслышав эти слова поднимает руку с вытянутым верхним пальцем. — А вы меня, голову своего в неурожае обвиняли! Я же говорил, что нет в неурожаем моей вины!
— Какой там тебя!
— Никто тебе не винил Доброжир!
— Здесь без нечистой силы не обошлось, теперь мы это понимаем.
Я наблюдаю за стремительно развивающимися событиями с широко раскрытыми глазами, малость оторопев от нового неожиданного поворота — неплохо так дреговичи все с ног на голову перевернули. Еще чуть-чуть и вовсе выяснится, что перед ними сам черт из табакерки вылез, а не перепуганный и обессиленный Мирослав, который то на ногах едва держится. И Доброжир… ну даёт — лихо и мастерски в свою пользу ситуацию разворачивает. Если селяне действительно обвиняли в неурожае своего голову (чего я признаться не знал), то у Доброжира появился крайне удачный повод съехать от вменяемой ему ответственности. Похоже, что «съезжать от ответственности» чиновники умели еще в девятом веке, это способность переходило из столетия в столетие, по-другому и не скажу. По крайней мере, в «нечистое» происхождение Мирослава голова уцепился обеими руками и теперь станет разыгрывать партию до конца. Мирослав теперь — как соломинка, за которую он хочет ухватиться.
Что сельчане — им только повод дай. Дреговичи тут же начинают набрасывать новые варианты происхождения Мирослава, перебирая вслух различных представителей нечистой силы.
— Вурдалак он! — кричит один.
— Водяной! — уверяет второй.
— Да это ведьма, зуб даю, — прилетает третье утверждение, еще более оригинальное, чем два остальных.
— Во-о-о! — Доброжир снова поднимает руку с указательным пальцем, а заодно пресекает волнения и призывая собравшихся замолчать. — Давайте ка мои дорогие селяне не будем шуметь, а у него самого все спросим! Прошу тишины!
Когда возгласы в толпе постепенно стихают, голова обращается к близнецу снова, щурясь на один глаз, смотря на Мирослава тем взглядом, с которым я успел хорошо познакомиться. Когда Доброжир смотрит так — значит уцепился, жилу почувствовал.
— Может расскажешь, кхе… Мирослав, так сказать… как тебе губы наши есть удосужилось? — спрашивает, намеренно запинаясь на имени близнеца. — Или кто тебя на это удосужил? Кто подтолкнул?
У самого Мирослава глаза навыкат от таких вот гипотез. Если он сперва голову в плечи втягивал, то теперь места себе не находит. Раньше то ему грибоедство вменяли, а тут черт пойми что вырисовывается. Я теперь и сам понимаю, что розгами и под зад ногой мой давний знакомый уже не отделается. Но Мирослав тоже «красавец» — нет бы на хер старосту послать, сказать, что никакой он не леший и не вурдалак или кого там еще ему приписывают. Так нет! Мирослав с дуру падает на колени и оправдываться начинает. Пытается зачем-то на жалость давить и пощады у Доброжира просит за то, чего не делал.
— Пощади голова! — вопит, слезы по щекам текут двумя ручейками, не остановить. — Я голодный был, чуть не умер от голода, вот глупостей и наворотил, губы ваши поедал. Да и не знал я, что они у вас последние, как мог я об этом знать…
— А что же ты губы сырыми ел? — напирает Доброжир. — Чего костер не развел, губы не пожарил?
— Да то и не развел костер, что от пламени шугается, — бурчит князь, тоже верящий в разыгрываемый спектакль.
— Но ведь рожь я вашу пальцем не трогал… — продолжает вопить Мирослав. — Мне даже неведомо, где вы ее посеяли!
— А это мы сейчас как раз проверим, тем более ты сознался, что губы у нас по лесам подъедал! — Доброжир, не скрывая удовлетворения, трет ладонями. — И по остальному тоже сознаешься, падлюка.
Голова обводит взглядом толпу собравшихся, и меня в их числе, продолжает:
— Давайте решать братья дреговичи, что с ним дальше по уму будем делать? — спрашивает.
— Не виноват я ни в чем, есть хотелось, совсем плохой был… — снова заводит шарманку Мирослав.
— У нас, напоминаю, помимо прочего свидетель есть, который обвинение подтвердит! — не дает сказать близнецу Доброжир. — Скажи князь, ел он грибы?
— Ел, — кивает князь.
— Без огня, сырыми вкушал? — развивает голова.
Князь снова кивает.
— А ржи посевы ты почему попортил? — Доброжир сверкает глазами. — Тоже есть хотелось, небось, да нечистый? Или специально нас, дреговичей, погубить собака хотел?
Мирослав молчит, видимо смекнул, что сам себя загнал в тупик воплями и оправданиями. Но теперь-то поздно, когда слова сказаны — как говориться, «слово не воробей…».
— На костёр! — снова задает направление суду брюнет с фингалом.