Сказания земли Ингесольской
Шрифт:
Карандашный рисунок, мельком виденный, стоял перед глазами.
Волчья морда, опущенная на лапы, вокруг шеи — длинный стебель, несколько больших округлых листьев, возле уха — крупный цветок, узнаваемый с полувзгляда.
Это мы — он и я.
Долгий день — а уже кончился. Заката отсюда не видно, деревья загораживают. Только синева над головой становится темнее и глубже, да края облаков, обращенные в сторону Тауркана, окрасились всеми оттенками красного и золотого, сперва нежными, потом резкими, тревожными, потом постепенно погасли. Сумерки сгущались, и по мере того, как темнело вокруг, нарастало внутреннее напряжение. Сидела, наматывала на палец красную ленточку, нашитую на рубашку. Теперь ее и не видно толком, эту ленточку. В голове было гулко и пусто. Под деревьями что-то шуршало, пробовала голос ночная птица, с озера изредка доносились всплески, зудели комары.
Потом издали раздалось ровное гудение мотора. Ближе. Ближе.
Дернула за ленточку — оборвала. Ну и ладно, так удобнее крутить ее в руках.
Мотор замолчал под самым берегом. Плеск, шорох дерева по гальке. Сейчас станут слышны шаги.
Ага, вот и они. И тихое звяканье и бряканье. «В полной выкладке», — мелькула дурацкая мысль.
Вышел на поляну, направился к крыльцу. Запнулся, остановился на мгновение — увидел. Двинулся дальше, ровно, размеренно, прошел мимо нее по лестнице, не замедлив шага, у самой щеки слабо брякнуло. Бухнула дверь. Зажглось мягким желтым светом окно.
Повеял слабый ветер, взъерошил волосы, по плечам пробежал озноб.
Дверь бухнула снова, скрипнула половица на крыльце.
Сел рядом — близко.
— Ты все-таки пришла.
— Да.
— И ты заходила в дом.
— Да.
— И заглядывала в мою папку.
— Да.
— И съела половину моего пирога.
— Прости.
Смешок.
— Ире, что я должен тебе простить?
— Пирог… и папку. И то, что я вошла…
— А то, что ты здесь?
Сердце сжалось, стало трудно дышать.
— За это я не буду извиняться.
После паузы, глухо:
— Ты помнишь, о чем я тебя просил?
Ирена вздохнула и наконец посмотрела на него:
— Я запуталась. Я не знаю, что ты мне говорил, а что мне приснилось. Повтори, Ланеге.
Сидит, ссутулив плечи, смотрит вниз, туда, где угадываются ступени крыльца.
— Я просил тебя никогда не приходить ко мне наяву.
Пальцы разжались, ленточка выскользнула, канула вниз, в темноту.
— Ты помнишь, что я тебе ответила?
— Помню.
Поднять руку, коснуться плеча. Горячо сквозь рубашку. Повернулся, смотрит, а выражения не видно — свет из окна у него за спиной, слепит. Податься навстречу, чтобы свет не мешал. И ничего не разглядеть, потому что — встречное движение, и лицо к лицу, губами по щеке, наощупь. Обхватить за шею, прижаться. Неудобно сидим, коленки сталкиваются, и лестница эта…
И тогда он — прямо в губы, тихо, задыхаясь:
— Пойдем, Ачаи.
А за перегородкой просто комната, и что там в ней, кроме кровати, совершенно неважно… вот только от присутствия волчьей маски было неловко и жутковато. Шаманская амуниция, сложенная на сундуке у стены, присматривалась острыми глазками кедровых крыс, принюхивалась призрачным волчьим носом, перешептывалась всеми амулетами, любопытствовала, жаждала оценить Иренкины стати — и она отступила на шаг, вывернулась из мужских рук, дрожа, косясь в сторону сундука.
— Я их боюсь, Ланеге.
Проследил ее взгляд, кивнул. Сдернул с постели покрывало, бросил поверх глаз и носов.
— Так лучше?
— Да.
— Иди сюда.
Помотала головой.
— Теперь ты боишься меня?
— Н-наверно.
Протянул руку ладонью вверх.
— Хватайся и ничего не бойся.
— Ланеге, я… я не тебя боюсь. Я просто — боюсь… я никогда раньше.
— Я знаю.
Переступила с ноги на ногу, вздохнула. Зажмурилась.
Шагнула.
Прижалась.
…Оказалось — не страшно.
Лежали, обнявшись.
Там, снаружи, вставало солнце, деревья еще заслоняли окно от прямых лучей, но в комнате уже посветлело, а птицы ликовали навстречу утру так громогласно, что было слышно и через бревенчатые стены.
— Я не хочу уходить, — сказала она.
— И не надо, еще рано, — ответил он.
— Мне работать.
— К двенадцати. А сейчас пятый час.
— Еще доплыть. У меня же не мотор — весло.
— Я отвезу.
Ирена представила, как это будет. Без малого полдень, все смотрят, и они — вдвоем, на самом виду…
— Будут говорить…
— Это деревня, Ире. Здесь всегда говорят. Чем гадать, пусть знают: мы — вместе.
Мы — вместе.
— А моя лодка?
— Она маленькая, положим поперек на носу.
— Я бы отлично догребла сама.
— Не сомневаюсь. Только лучше бы тебе больше в эту лодку не садиться.
— Почему? — удивилась Ирена.
— Потому что ты моя. — А ладонь скользит вдоль тела, и губы касаются виска. — Поцелуй меня.
Ты — моя — я — твоя — сплошные местоимения… что только не мелькнет в голове, прежде чем она окончательно перестанет думать. Надо же, местоиме… ох.
Да, милый.
Гудит мотор, поселок все ближе. Долбленка лежит на носу, перехваченная поперек толстой веревкой. Ирена сидит в середине лодки, Ланеге — на корме, возле мотора. Джинсы, выцветшая — бывшая черная — майка, волосы стянуты в хвост, но одна прядь уже выбилась, и ее треплет встречный ветер.
На берегу люди — несколько мужчин у лодок, две женщины с бельем на мостках, старик придирчиво осматривает вывешенную для просушки сеть.
Моторка подходит к галечной отмели, и люди бросают свои дела, руки опускаются, спины распрямляются, головы поворачиваются. Глаза сверлят — внимательные, изучающие. Осуждающие.
Причалили. Ирена поднялась с банки, хотела вышагнуть за борт — Ланеге не позволил, обнял, подхватил, переставил на сухое.
Глаза вокруг расширились, потом прищурились, чтобы лучше видеть.
Отвязал долбленку, поднял одной рукой, другой крепко сжал Иренину ладонь.
Молча прошли сквозь взгляды.