Сказания земли Ингесольской
Шрифт:
Ей казалось, что она кричит, — она только шевелила губами, но он почувствовал ее движение под рукой, хотя и не смотрел на нее — и замолчал, склонился, отвел волосы с лица, и от тревоги и облегчения в его голосе у нее заболело сердце. Теперь я знаю, где у меня сердце, Ланеге…
— Все уже, — прошептала она. — Все. Забери меня отсюда.
Он встал, поднял ее на руки, оглянулся на Тауркан, плюнул на землю и пошел к воде.
Каменный вал катился перед ними, и люди расступались, поспешно отшатываясь с его пути, боялись, что — сметет, раздавит, размажет по дощатому тротуару.
Усадил ее в лодку, сел сам, взвыл мотор, днище зашлепало по волне.
Поселок испуганно молчал за спиной.
Ночью налетел ветер. Деревья стонали, трещали сучья, волны грохотали в берег, и стукались друг об друга, ворочаясь под ударами воды, прибрежные камни. Ланеге выбрался из-под одеяла среди ночи, зашуршал одеждой, стараясь не разбудить, — но она уже все равно не спала, разве можно спать, когда снаружи невесть что творится, а единственный источник тепла и покоя вышел вон, туда, в этот вой и грохот? Ирена свернулась калачиком, натянув одеяло на голову, и ждала, когда он вернется. Там страшно, вдруг с ним что… Если не придет вот сейчас, встану тоже. Не могу одна. Не могу.
Уже села, не выдержав, уже откинула одеяло, когда он вошел в комнату, увидел ее:
— Ну что ты? Ложись, я сейчас.
— Ветер, — сказала Ирена.
— Хуже, — усмехнулся Ланеге. — Ноа. Но ты не бойся, хорошо?
— Ноа?.. — она невольно изо всех сил вцепилась в одеяло. — Какого не было сто лет?..
Старуха сказала — грядет… и грянуло. Старуха сказала — и исполнилось. Значит, все, что сказала старуха… Может, и Унке меня касался, только я не заметила?
— Я полна б-бедой… по самые г-губы…
Тихое неразборчивое ругательство, шорох ткани, звяканье пряжки на ремне, скрип половицы. Сел рядом, притянул ее к себе, прижал.
— Да ты вся дрожишь. Полезай под одеяло.
— Я… с-серд-дце б-беды?
— Нет. Ложись скорее, зубы ведь стучат.
Попыталась стряхнуть его руку:
— Нне з-загов-варивай м-мне з-зубы. П-пусть ст-тучат. Я — сердце б-беды?
Уложил силой. Вытянулся рядом, придавил к постели ногой, руками, навалился грудью.
— Тише. Тише, маленькая. Вот так. — И не двинешься, только ее все равно колотит. — Ачаи, девочка. Старая Маканта выжила из ума. Все, что она на самом деле чует — это приближение ноа. Больше она не видит ничего. Ничего, понимаешь?
Помотала головой. Не понимает.
— Клянусь тебе, Ачаи. Нет на тебе никаких отпечатков, кроме моих.
— Т-твоих?
Правильно, вот об этом мы и будем говорить. Сколько потребуется.
— Моих. И будет больше. Прямо сейчас. Вот так. — Ладонь скользит по телу, гладит, успокаивает. — И вот так. — Целовать, унимая нервную дрожь, отгоняя страх. Медленно. Долго.
Шевельнулась, запустила пальцы ему в волосы, и губы отвечают, и этот вздох-полустон… да. Вот так.
Опять напряглась. Что теперь такое?
— Ланеге, это же ноа! У тебя нет забора.
— У меня вместо забора целое Ингелиме, Ире. И я напомнил охон-та Кулайсу, что здесь цветок из его вод. Не бойся.
— Я видела в прошлом году. Зло, размазанное о невидимую стену. Оно летело над озером, и только у забора… Тогда Ингелиме не удержало…
— Тогда — было тогда. Раз ты видишь — смотри. Вон там, в просвет между деревьями.
Приподнялась на локте, вглядываясь в темноту за окном. Кажется, там, между бьющихся на ветру сосновых ветвей, и вправду что-то висело неподвижно, отливая бледной зеленью. А может, и нет. Но холодная лапа, сдавившая горло, разжалась, хотя и не отпустила совсем.
— Ты попросил Хозяина Вод… и что — он — ради меня?..
— Или ради меня. Или ради нас обоих. Или ради себя самого. Какая разница, Ире? — потянул за плечи, опрокидывая. — Иди ко мне. Вот так.
Снаружи ревел ноа, стекла в окнах вздрагивали и дребезжали, озеро бурлило и плевалось, по берегам гнулись под бешеными порывами ветви и стволы, и где-то там, на берегу между лесом и водой, прятался за заборами и засовами перепуганный Тауркан, прислушиваясь к ненастью и шепча древние слова, отводящие беду.
Здесь и сейчас — слов не было.
Ты — моя. Я — твоя.
Вот так.
Проснулась. Солнечный луч щекотал ресницы. Ух, как поздно. Давно следовало бы встать… Ланеге не было рядом, и подушка уже остыла, а снаружи доносились неразборчивые голоса. Торопливо натянула шорты и футболку, наскоро умылась, вышла на крыльцо.
Они сидели к ней спиной. Ланеге аккуратно сворачивал большой кусок темно-красной ткани неясного назначения, по краю с него свисали огненно-оранжевые шелковые ленты. Уловил движение за спиной, сказал, не оборачиваясь:
— Орей, Ире. Иди сюда, помоги сложить.
— Доброе утро, — ответила Ирена, переступила босыми ногами по теплому дереву. Покосилась на того, второго. Широкая рубаха, вроде бы — из тонкой серой кожи, а может быть, и нет. Странный материал. Серебристые густые волосы до середины спины. Лица не видно. Сидит, дымит трубкой.
Прошла между ними, остро сожалея, что влезла в шорты, а не в джинсы — пусть бы жарко, но мимо этого седого было почему-то невыносимо неловко идти с голыми коленками. Ощутила внимательный оценивающий взгляд, услышала тихое одобрительное хмыканье. Обернулась.
Лицо у него было молодое, а глаза старые. Гость смотрел на нее из глубины столетий. «Сквозь толщу вод», — подумала Ирена, похолодев. Но постаралась не подать виду. Немного смешно кланяться, когда ты в шортах, и все-таки она поклонилась вежливо. Гость кивнул, пыхнул трубкой и спросил слегка насмешливо:
— И вот это, значит, произрастает в моих водах?
— В Таурканской бухте, — ответил Ланеге. — Но выросло не здесь. Я пересадил цветок в Ингелиме, а теперь вот — пытаюсь укоренить у берегов Чигира. Ире, милая, помоги же, в четыре руки быстрее управимся.