Сказания земли Ингесольской
Шрифт:
Потом осенний лов кончился, Тауркан слегка отдышался, огляделся — и догадался. В воздухе повисли напряженные подсчеты. Выходило — этот ребенок зачат в начале августа, как раз тогда, когда дул ноа.
Ноа.
Какого не было сто лет, говорила перед смертью Маканта.
Эти двое были — на Чигире.
На острове нет забора.
Они заделали общего ребенка — в самый черный час, — и уморили старуху, слишком много видевшую.
Этот, зачатый в ноа, — ойе…
Угроза невнятна, и точный расчет, разумеется,
Они отшатывались, когда она проходила. Они вздрагивали при одном слове «библиотека» и шептали себе под нос старинные заклинания, смысла которых не помнили, зато помнили, что в них сила. На рубашках и подолах появились продернутые и завязанные хитрыми узлами цветные нитки. Наверняка и на каждом вороте с изнанки торчала костяная игла без ушка. Поперек тротуара у библиотечной калитки оказались проведены три узких серых полосы — зола с солью. Каждое утро их кто-то подновлял.
Громко протестовать — пока опасались. Всем памятен шаманий гнев, да оградят от него Тауркан все духи трех миров…
Маканта вон — померла. Сам Унке отвлекся от варева по слову шамана Алеенге.
Что старуха сама поминала Унке и накликала — не вспомнил ни один.
И с каждым днем — все хуже.
Была уже глубокая осень, по ветру летела крупа, по утрам лужи хрустели, промерзшие насковозь, озеро у берегов схватывал тонкий лед, а по большой воде поплыли ледяные блины. Моторка еще пробивалась сквозь шугу, легкая долбленая лодка стала бесполезна.
Серый, ветреный, промозглый день. Два пальца до зимы.
— Ланеге. Прости. Я…
Он стоит, лицо бледно, тяжелые веки опущены, а пальцы впились в край стола — думала, останутся вмятины.
— Я знаю. — И тихо: — Не надо, Ире. Пожалуйста.
…Надо.
Я ничего не боюсь с тобой. И конечно, ни во мне, ни в малыше никакого зла.
Но они боятся.
Ты живешь — для них.
Мне хочется кричать… да что толку. Ты живешь — для них.
Я пыталась — для себя. И для тебя. Я думала: какое им дело? Это моя жизнь, моя любовь, мой мужчина… при чем тут они?
А они при чем, и еще как.
Ты знаешь, что мы должны… и я знаю… Я не хочу, но выхода нет, Ланеге.
Ты нужен им — а из-за меня они боятся тебя.
Если бы дело было только во мне… ну не любят, ну варак, бессмысленный и бесполезный… я бы пережила, подумаешь. С тобой мне ничто не страшно.
Но речь о тебе — и о маленьком.
Они же с перепугу могут навредить малышу.
И они боятся тебя.
Я никогда не говорила этого — зачем нам были слова, ты и так знаешь… но теперь скажу. Я тебя люблю, шаман.
Я ухожу, потому что тебя люблю.
Я не верю в их страхи, но они верят. Ты — не можешь их бросить. Я — могу.
И — какой смысл в моей работе, если они обходят библиотеку за километр?
Я поняла теперь, зачем меня сюда зазывали. На племя, Ланеге. Мы с тобой это сделали. Я увожу с собой результат. Обещаю, я расскажу ему все, что знаю, о Тауркане, ничего не утаив. И хорошее, и плохое. Передай Хозяину вод — я выращу его, как уж сумею, чтобы он был достоин… он вернется сюда. Пусть только здесь все уляжется.
Пока он подрастет — уляжется.
Отвезешь меня в поселок?..
…Глухо, через силу:
— Не уходи.
— Нельзя. Ты же понимаешь.
Ты все понимаешь, и я понимаю… и он поймет. Наш шаманенок, наследник лесов и вод, твой волчонок… мой побег. Обещаю — слышишь? — я обещаю. Он вернется сюда.
— А ты? Ачаи, — ты?
— И я.
Смотрит, никакого выражения на лице… только щека вздрагивает, и глаза больные.
— Останься. Я поговорю с людьми — снова. Я буду говорить с ними, пока они не поймут.
Обнять, прижаться, вдохнуть запах… оторваться, отступить на шаг.
— Пока они не поймут — мне не нужно быть здесь. Ты знаешь.
Кивает:
— Я отвезу тебя.
И потом:
— Я никуда не годный шаман.
Глупости какие, ты же…
— Неважно, Ачаи. Я должен был многое — и ничего не смог. Поедем.
Уже шли к лодке — остановился.
— Подожди.
Вернулся в дом.
Вышел с сумкой.
Она взглянула вопросительно.
— Понадобится, — сказал Ланеге. — Несчастный случай.
Ехали молча.
Причалили. Ирена пошла к себе — собрать вещи, еще остававшиеся в комнате при библиотеке. К берегу бежал, размахивая руками, парень в распахнутой куртке, — оказалось, Тумене, племянник тетки Сайны, — ветер заворачивал полы, трепал волосы, сдувал голос в сторону леса. Потом — разобрала: «несчастье… Ланеге, идем, скорее…» — и что-то про дерево.
Погода портилась, воздух мутнел, снег обжигал лицо, тучи висели низко — но вертолет все-таки прилетел. Вынырнул из бело-серого месива, медленно опустился, замер; винт замедлился, стало видно мелькающие лопасти, еще медленнее, еще… все. Сегодня за штурвалом был Андер, обстоятельный, спокойный. Махнул рукой — полезай, мол.
— Подожди, — сказала Ирена, поддавшись неясному порыву, — кажется, будет еще пассажир.
Андер кивнул, выбрался наружу из кабины.
— Поскорей бы, — проворчал, — ты видишь, какая погода.
— Сейчас, — уверенно ответила Ирена, — сейчас подойдут.
И действительно, подошли двое, третьего вели под руки — почти несли. Тумене, Ланеге — и Саукан, к ноге прибинтованы две доски, бледный, лицо перекошено болью.
— Кровь я остановил, — сказал шаман, — кость сложил… боль немного унял, но совсем не могу, это время, — а ему надо в больницу. Хорошо, что подождал, Андер.