Сказания земли Ингесольской
Шрифт:
Привет папе.
Ирена»
И все равно июль был — лучшим месяцем лета, года, всей жизни. Несмотря на невнятную глухую тоску глубоко внутри. Иной раз она подступала к горлу, сдавливала легкие, перехватывала дыхание — а потом вроде бы уходила, но на самом деле только пряталась в темных закоулках души, — там, где остались обрывки ночных кошмаров и детских страхов, — чтобы, улучив момент, высунуться и вцепиться снова. Но когда она не ощущалась — казалось, июль будет всегда… а впрочем, если вспомнить те свидания во сне через
Только календарь неумолим, и однажды июль кончился.
Август начался с появления в библиотеке младшего внучатого зятя Маканты, Эйына. Странный он был человек, нелюдимый и неразговорчивый, и никогда прежде Ирена не замечала за ним ни малейшего интереса к книгам. Неужели?.. Куда там.
Он пришел с поручением от старухи. Маканта, мол, хочет что-то тебе сказать, Ирена Звалич. Пойдем.
Вид у него при этом был угрюмый и недовольный.
Ирена возразила: куда же я пойду, мне еще час работать.
— Ничего, я подожду, — ответил Эйгын и уселся возле двери прямо на пол.
Так и сидел до семи вечера. Кажется, даже не пошевелился.
В семь Ирена сложила заполненные карточки в каталожный ящик, встала из-за стола. Встал и Эйгын. Повторил:
— Пойдем.
Ирена пожала плечами. Заперла дверь, положила ключ в карман джинсов.
Пошли.
Во дворе у Маканты Эйгын остановился, сказал:
— Жди.
Ирена послушно встала перед крыльцом, недоумевая. Войти в дом ее не пригласили. Покосилась на Эйгына — похоже, будь его воля, он бы и на двор ее не пустил, но раз бабка распорядилась, сделал, как велено.
Маканта вышла из комнат, тяжело опираясь на руку внучки. Другая внучка вынесла из дома пластиковое садовое кресло, ярко-желтое, оно до крайности нелепо смотрелось на посеревшем от времени деревянном крыльце. Выскочил из дома мальчик — старухин правнук, — положил на кресло свернутое вчетверо одеяло. Маканта медленно опустилась в кресло, откинулась на спинку. Уставила на Ирену выцветшие от старости светлые глаза. Взгляд безумный.
— Ты! — сказала Маканта. — На тебе пятна.
И замолчала, жуя губами, сверля взглядом. Голова ее мелко тряслась, костлявые пальцы сжимались и разжимались на подлокотниках, казалось, она вонзает в желтый пластик когти.
Ирена ждала, не зная, что тут ответить.
В груди у старухи вдруг заклокотало, она подалась вперед, выставила вперед палец с желтым острым ногтем, забормотала, сперва невнятно, потом все отчетливее и громче:
— …Унке мой, прекрасный мой Унке, стары глаза мои, слаб разум мой, красоты моей больше нет, руки мои костлявы, лицо морщинисто, груди пусты, бедра мосласты. Унке мой! радость моя, счастье мое. Ты помнишь, как я была хороша, как тебе нравилось мое тело. Зачем ты касался этой? Этой… этой! Что ты взял у нее, оставил ли что взамен? Унке!
Ирена возразила:
— Он не касался меня, охо-дай Маканта, твои глаза тебя подводят.
— Вижу! — отрезала старуха. — На ладони, на плече, на лице! Это пальцы Унке! Ой вэ, закипает котел, поднимается пена, близится черный день, день ноа! Это ты!
— Охо-дай…
— Молчи,
— Она же тронулась, — пробормотала Ирена. — Люди добрые, она совсем сумасшедшая!
Люди добрые стояли у забора, смотрели, и тепла не было в их лицах.
— Вижу! — голос старухи поднимался, раскачивался, слова слипались и перемешивались, взбухали и лопались гнилыми пузырями. — Вижу! Поднимается пена, бурлит котел, грядет ноа, какого не было сто лет! Беда, беда, люди! Пусть варак уходит! Унке мой, Унке, зачем ты касался ее?
— Да нет же, он даже и не собирался, он сказал… — Ирена запнулась и замолчала, но было поздно.
— Вот! — закричала старуха пронзительно. — Он сказал! О чем ему говорить с тобой, пыль под его ногами! Чем ты можешь быть ему, разве грязью под его ногтями, пылью в его волосах, дерьмом на его подошвах! Унке мой, Унке, светлый мой Унке… неужели перевелись женщины среди оннегиров, что ты позарился на эту? Уходи, варак, не пятнай нашу землю нечистыми следами! Унке, ты слышишь? Пусть она уходит!
Глаза ее закатились, на губах выступила пена, слова стали невнятны, голова запрокинулась. Внучка кинулась к ней, утерла ее лицо рукавом, мотнула Ирене головой: да не стой, уходи же! — подбежали еще родичи, подхватили старуху под локти и увели в дом.
Ирена стояла, не в силах ступить шагу, в висках стучало, колени дрожали. Перед глазами плыл туман, мир выцветал и бледнел, подступила тошнота.
Меня еще никогда не проклинали.
За что?..
Как подкосились ноги, она не почувствовала. Только в гаснущем сознании промелькнуло: почему земля летит в лицо… больно? Наверное, должно быть больно, а мне не больно…
…Всплывала медленно, сквозь толщу воды все ближе искрило зеленым золотом сияние дня, над распахнутыми глазами смутными тенями проплывали, изгибаясь, рыбы, серебристые на серебристом, в ушах мерно шумело, и в этом шуме неясно звучал голос, звал, и она поднималась, колышась, навстречу ему, приглушенному журчанием и плеском, и слова становились все яснее, но еще недостаточно ясными, чтобы разобрать слова, она знала только, что он повторяет ее имя… а как мое имя? Не помню…
Вынырнула.
Лучше бы не понимала, что он говорит. С его губ срывались, гулко ударяясь о землю, слова, тяжелые, как камни, и вырастала стена — между ним и Таурканом, и внутри этой стены они были вдвоем, одни против всего мира. Он стоял на коленях, прижимал к себе ее голову, рука его дрожала на ее волосах, а слова падали и падали, и Тауркан смотрел в сотни глаз, бледный от страха, и зажимали уши лесные духи, и ныряли ко дну духи озера, чтобы не слышать. Она — слышала.
Перестань! Перестань, что ты делаешь, прекрати немедленно! Ланеге, слышишь — я умоляю, замолчи, ну!