Сказать почти то же самое. Опыты о переводе

Эко Умберто

Senza USpesso il male di vivere ho incontrato:era il rivo strozzato che gorgogliaera l’incartocciarsi della fogliariarsa, era il cavallo stramazzato.Bene non seppi, salvo che il prodigioche ostenta la divina indifferenza:era l’icona nella sonnolenzadel meriggio, ed il cirro, ed il falco levato.Без У[Зло жизни – в нем не знал я недостачи:то сдавленный родник, едва

ворчащий,то скрючившийся под жарой палящейлисток, то обезножевшая кляча.Добра не знал я, кроме разве дива,что Божье безразличие являет:то идол, что в полдневный зной мечтает,то облако, то сокол, взлетевший в поднебесье.]

Перехожу теперь к трем переводам. Скажу честно: не знаю, кому принадлежит первый из них, поскольку я нашел его на сайте в интернете, а библиографические отсылки там, как всегда, отсутствуют (www.geocities.com / Paris / LeftBank / 5739 / eng-living.html). Еще один английский перевод выполнил Антонио Мацца, а французский – Пьер Ван Беве.

Often I have encountered the evil of living:it was the strangled stream which gurgles,it was the crumpling sound of the dried outleaf, it was the horse weary and exhausted.The good I knew not, other than the miraclerevealed by divine Indifference:it was the statue in the slumberof the afternoon, and the cloud,and the high flying falcon. (Аноним)

[† Часто я встречал зло жизни:

это было журчание задушенного ручья,

это был хрустящий звук засохшего

листа, это был взмыленный, обессилевший конь.

Иного добра я не знал, кроме чуда,

открытого божественным Безразличием:

это была статуя в дреме

полудня, и облако, и высоко летящий сокол.

(англ., Аноним)]

Often the pain of living have I met:it was the chocked sream that gurgles,it was the curling up of the parchedleaf, it was the horse fallen off his feet.Well-being I have not known, save the prodigythat reveals divine Indifference:it was the statue in the middaysomnolence, and the cloud,and the falcon high lifted. (Mazza)

[† Часто боль жизни встречал я:

это был запруженный журчащий ручей,

это был скрученный засохший

лист, это была рухнувшая наземь лошадь.

Благополучия не знал я, кроме дива,

что открывает божественное Безразличие:

это была статуя в полуденной

дремоте, и облако, и взмывший ввысь сокол.

(англ., Мацца)]

Souvent j’ai rencontr'e le malheur de vivre:c’'etait le ruisseau 'etrangl'e qui bouillonne,c’'etait la feuille toute recoquill'eeet acornie, c’'etait le cheval foudroy'e.Le bonheur je ne l’ai pas connu, hormis le prodigequi d'evoile la divine Indiff'erence:c’'etait la statue dans la torpeurm'eridienne, et le nuageetet le faucon qui plane haut dans le ciel. (Van Bever)

[†

Часто я встречал зло жизни:

это был журчащий задушенный ручей,

это был листок, полностью свернувшийся

и засохший, это была убитая наповал лошадь.

Добра я не знал, кроме чуда,

открытого божественным Безразличием:

это была статуя в полуденном

оцепенении, и облако, и сокол, парящий высоко

в небе. (фр., Ван Беве)]

Все три переводчика сохранили два анжамбмана и сделали все возможное, чтобы передать самые терпкие звуки. Два переводчика на английский тем или иным образом придали последнему стиху более долгое дыхание. Тем не менее никто не попытался применить единообразную метрику, которая столь же важна. Это было невозможно? Это было возможно, но ценой изменения образов? Снова я воздержусь от высказывания: каждый избрал свое собственное «почти».

Теперь я хотел бы рассмотреть такой ряд «почти», где каждый переводчик четко уяснил для себя, что он решил сохранить, а что – потерять. Здесь речь шла о вызове, в высшей степени сложном и ответственном, поскольку автор сам позаботился поведать нам о том, каковы, по его мнению, основополагающие характеристики его собственного текста. Я говорю о «Вороне» (The Raven) Эдгара По и о его статье «Философия творчества» (Philosophy of Composition), где автор рассказывает о том, как он сочинил свою небольшую поэму.

По хотел спровоцировать нас, заявив, что в «Вороне» «ни один элемент сочинения не возник благодаря счастливому случаю либо интуиции» и что «работа шаг за шагом подвигалась к своему завершению с точностью и строгой последовательностью, с какими решают математические задачи». Позиция воистину провокационная, как всегда отмечалось, поскольку По вводил элемент формального расчета в ту среду, где господствовала романтическая концепция поэзии как результата внезапного вдохновения («большинство литераторов – в особенности поэты – предпочитают дать понять, что сочиняют благодаря “прекрасному неистовству”»). Позиция чрезвычайно интересная, если учесть то, что говорилось в предыдущих главах нашей книги, поскольку По был, пожалуй, первым (по крайней мере, из авторов современной эпохи [221] ), кто поставил перед собой проблему воздействия, которое текст должен оказывать на того, кого я назвал бы Идеальным Читателем.

221

Из числа древних я упомянул бы анонимного автора трактата «О возвышенном», о чем смотри мои наблюдения в главе «О стиле» (Есо 2002).

По рассчитывает надлежащую длину литературного произведения, которое должно быть достаточно коротким, чтобы его можно было прочесть за один присест, и тем самым принимает в расчет саму психологию возможного читателя. Далее он говорит, что его «следующая мысль» (заметим: мысль, а не озарение!) была такой: решить, какое воздействие нужно произвести, то воздействие, которое должно испытывать при созерцании красоты. И здесь По с явным цинизмом (однако он покажется нам не столь циничным, если мы не будем судить его по современным ему меркам, то есть в рамках романтической традиции) утверждает, что «любая Красота в своем высшем проявлении трогает чуткую душу до слез» и потому «грусть – самая закономерная поэтическая интонация».