Скажи изюм
Шрифт:
Информация его как бы вдохновила. Шуруя монтировками, он стал рассказывать о своих собственных сногсшибательных половых приключениях. Присутствие Насти нимало молодца не смущало. Он был из тех таксистов, что в каждой пассажирке предполагают проститутку. Она мне говорит «пятерку до Зацепы», а я ей говорю «и губки в придачу»… Из Домодедова везу даму, инженера-химика, зарулил в лесок, ну, она мне строчит, а тут… Макс, Макс, хохотала Настя на ухо Старому-Грозному, что он такое несет, ведь уши же вянут… Ты, друг, видно, французским видом спорта увлекаешься, сказал Огородников. А как же иначе, удивился таксист, будто иначе и нельзя.
Закончив работу, он протянул Максиму две проколотых камеры. Заваришь где-нибудь. Там в одной тебе муж
Они сели и помчались и на четвертый день пути, точно следуя маршруту Пушкина, догонявшего экспедицию графа Паскевича, прибыли к подножию гигантской Кавказской горы. Там, в предгорье, Огородников с блаженством вдруг ощутил себя «вторым человеком». Все знали Настю, все ахали «Настя приехала», он тут был пока что только «Настин муж».
Несколько дней они провели в курортной зоне, шляясь среди туристов и лыжников, толпами собиравшихся вокруг единственного в округе подъемника с дерзким лозунгом на моторной будке «Наша цель – коммунизм!». Проблема была со жратвой, как они выражались теперь на студенческий манер. Приходилось быть на подножном корму, то есть шляться по продмагам, где единственным съедобным предметом был полусъедобный «Завтрак туриста». Посещали и так называемые кафе, предлагавшие бутерброды с засохшим, коробом вставшим сыром. В кафе сидели сумрачные мужчины местной малой народности. Оторванные от Корана, они приобщились к алкоголю. Зажав стопарики в кулаках, чокались кулаками в честь сороковой годовщины изгнания из родных ущелий в степи Казахстана; такие были злопамятные.
Через несколько дней Настины коллеги приехали за супругами на вездеходе. С ними поднялись еще на тысячу метров вверх по склону великой горы. Там стояло несколько бараков постоянно действующей гляциологической экспедиции «Четыре тройки». Коллеги, от долговременной жизни на дикой высоте, частично потерявшие связь с Советским Союзом, дали Насте и Максу пару «дутых» анораков, лыжи и нужную сбрую. Потекли дни полнейшего Настиного торжества. Огородников представлял из себя на склоне постыднейшую картину, катил вниз с ловкостью телеграфного столба, а рухнув, обращался в подобие городошной фигуры «бабушка в окошке». Настя же скользила вокруг легчайшими, как пух, христианиями.
Однажды сверху на крутых виражах спустился в «Четыре тройки» совсем уже особый человек Эдуардас Пятраускас. У него была хижина с кое-каким научным оборудованием еще на один километр выше. Хижину эту он сам, а вслед за ним и другие горцы называли «приютом убогого чухонца». Вечный ультрафиолетовый ожог сделал Эдуардаса каким-то мифическим существом, переносчиком санскрита. С вами даже как-то коньяк пить странно, признался Макс, как будто пьешь с… с сагой. Пожалуйста? – по-прибалтийски переспросил Эдуардас. Он все смотрел на Настю и сиял. Влюблен гад, догадался Огородников и стал напрашиваться в «приют убогого чухонца». Пришла идея снимать влюбленное мужское лицо среди белых и синих провалов. Еще через день они поднялись туда.
Макс провоцировал прогулки втроем, а во время прогулок старался стушеваться, оставить Эдуардаса вдвоем с Настей и снимал «зумом» простодушного нибелунга. Ради тебя, милый, говорила Настя, я готова влезть к Эдику в постель. Пока не требуется, отвечал артист-фотограф, пока что я лучше влезу в его внутренний мир, и он коварно заводил с персонажем беседы.
Эдуардас признался, что ему давно уже стало трудно спускаться с горы. Даже «Четыре тройки» кажутся ему суетным курортом, а ниже, в горнолыжном центре, он просто впадает в транс. Что же касается зеленой и плоской родины, то она вспоминается вне связи с реальностью, почти как некая прежняя инкарнация. Оказалось также, что он часто и всерьез думает о ядерном холокосте. В случае этой катастрофы непораженными окажутся только пики горных хребтов. Внизу наступит постя-дерная зима, остатки человечества впадут в дегенерацию
Это вы сами придумали, Эдик? – вежливо спрашивал Максим. Пожалуйста? – переспрашивал Пятраускас.
Колоссальные восходы солнца открывались со склона, закатов же не было, солнце просто скатывалось за зубцы близкой вершины. Послушай, сказал однажды Эдуардас Максиму, есть вшивые новости, очень говенные новости. Огородников подумал, что сегодня горец впервые разговаривает с ним, как с отдельно взятым человеком, а не как с досадным приложением к предмету обожания. Оказалось, что кореш снизу, с лыжной базы, передал ему по радиостанции спасателей – в местных «железах» тревога. Из Москвы прилетела опергруппа. Всех расспрашивают об Огородникове. Пока еще не дознались, ни где вы сидите, ни где машина стоит, наши ребята дурачками прикидываются, но все-таки… ты же сам понимаешь…
Максим ответил, что понимает и уходит немедленно. Не удержался все-таки от последней провокации. Может, Настю здесь оставить? Послушай, литовец положил ему руку на плечо, если когда-нибудь захочешь мотануть в Турцию, я могу помочь. Я знаю на границе места, где, кажется, есть шансы на успех. Ну, Эдуардас, пробормотал Огородников, ну, Эдька, черт тебя побери…
Ночью он повел их вниз, минуя «Четыре тройки». В огромном пространстве, залитом луной, мысль о «железах» и «фишках» казалась вздором. К утру они достигли шоссе. Огородниковская «Волга» спокойно ждала там, где ее и оставили, в поселке Карабахчи, во дворе метеоролога Равиля Газданова. Они попрощались с Равилем и Эдуардасом и отправились восвояси.
Внизу весна шла уже на полный ход. Вдоль Ставропольщины даже торговали сиренью. В Ростовской области деревья стояли в зеленом пуху. Большие массы нарушителей священных советских границ летели к Северу. На Орловщине еще лежал снег, но дорога была суха, и машина неслась. В последний день путешествия, часам к восьми вечера, они подъехали к известному всем советским автомобилистам шалману с игривым названием «Тещины блины».
На крыльце с провалившимися досками сидело несколько местных мужиков. На них было страшно смотреть: почерневшие от химических «портвейнов», они почти не шевелились, только лишь слабо взывали к проезжим «эй, браток, на стакан» и, не получив ни мелочи, ни ответа, бессмысленно улыбались. Вокруг крыльца стоял народ поздоровее – водители рефрижераторов. Курили, говорили о похабном. Покосившийся фонарь бросал свет на загаженный палисадник, где несколько человек присели орлами. Сортир здесь за истекшие три года так и не починили, огорченно заметил Огородников. Ну, это не беда, бодро сказала Огородникова-Бортковская, вон девчата из автобуса за кустики побежали, я с ними. Три года назад здесь все-таки чем-то кормили, сказал Макс, когда она вернулась. Вообрази, помню блины из кукурузной муки.
Они вошли внутрь и едва не выпали наружу из-за ужасного запаха: дело в том, что в этот час в «Тещиных блинах» как раз мыли котлы и жаровни. Вообрази, и сейчас здесь что-то едят, смотри – жуют! Вот тут я уже не могу, Макс, сваливаем, взмолилась Настя. Однако посмотри, Настя, ведь жуют же что-то мясное! Макс, да ведь что-то пупырчатое же жуют! вымя жуют! Вот и в меню же – «Вымя КРС с пюре картофельным, 67 коп.».
Несолоно хлебавши, они помчались дальше по ревущему моторами и плюющему соляркой шоссе мимо Спасского-Луто-винова, то есть через Тургеневскую Русь. Только через полчаса, отдышавшись, они задумались над аббревиатурой КРС. Вдруг Настя хлопнула себя по лбу: как же раньше-то не догадалась – «вымя крупнорогатого скота»! Знаешь, сказал тут Огородников, я уже не могу шутить на эту тему. У меня, кажется, все меньше и меньше остается шутейного пороху…