Сказка Гоцци
Шрифт:
— Дон Жуан никуда не собирался, — заметил Саша.
…М-да, если б Гитлер знал, что кто-то так упорно будет искать в себе еврейскую кровь, он бы подох, так и не придя к власти. И вполне возможно, что то же самое сделал бы и Иосиф Виссарионович. И лежали бы они себе тихо, в земле, неудачник из Линца и тифлисский хулиган, каждый в своей, которую они так обильно полили чужой кровью. И не надо было бы, может быть, искать в себе Кате и Саше того, чего нет…
— А почему твоего дедушку звали Лева? — спросил он.
— В честь Толстого, — сказала она. — И потом он был ксендз.
—
Он помолчал.
— А то, что тебя иногда обзывают «жидовской мордой», это тоже в честь Толстого?
— Саша, — сказала она, — для них всякий очкастый — еврей, а очкастый интеллигент — жидовская морда.
Они сели и принялись думать. И начали рисовать свои генеалогические древа. Но ни на одной из многочисленных ветвей их не висело ни одного, даже самого маленького, даже самого щупленького, даже самого неказистенького еврея! Даже полукровки не висело!
Да и деревца-то сами были низенькие, чахлые, какие-то саксаулы!
Их слабые корни не простирались дальше бабушек и дедушек, и даже прадеды не свешивались с суков их…
Да и кто в России знает свою родословную дальше? Только компетентные органы. И то они знают не свою, а вашу!..
— При всей моей любви к папе, — сказал Саша, — почему я не незаконорожденный?! И почему мама была так верна?! Разве не могла она полюбить еврёя-комиссара, с горящими глазами, на вороном коне? И провести с ним одну жаркую ночь где-нибудь в степях Украины?! Чтобы дать мне возможность ускакать из этих степей! Почему женщины, если и верны, то так некстати…
Он затянулся.
— Ты чувствуешь, как иногда важно родиться в семье, где царит разврат? У вас, случайно, не царил разврат? — в его тоне была надежда,
— Им было некогда, — сказала Катя, — они строили социализм. Я появилась на свет случайно, впопыхах — между двумя великими стройками…
Поиск шел всю ночь. Саша босиком носился по комнате, хлопал дверцами шкафов и холодильников, что-то жевал, ругался и искал в себе следы иудаизма. Катя искала сидя.
Светало, но нужной крови в чете не обнаруживалось.
И тогда Саша решил стать евреем просто так. Без крови.
Вместо взлетевшего вокзала перед ним открывались необъятны горизонты, они уходили далеко-далеко, почти до 42-й улицы, почти до самого Монмартра, на который он когда-то упал, и вот откуда-то оттуда, медленно и торжественно поднималось красное солнце и весело подмигивало ему.
И когда мудрая лысина великого вождя отразила первый лучи этого солнца, Саша произнес:
— Человек может стать всем, — сказал он, — даже евреем!..
ЕВРЕЙ С ТИГРА
После той странной ночи с ее фигурным взрывом с Сашей начали происходить странные вещи.
Сперва в научном институте, где он работал, сослуживцы заметили у него довольно неожиданный и совершенно новый дефект речи. Если раньше Саша обязательно окал, то теперь вдруг закартавил, и можно было биться об заклад, что это единственный человек, который окал и картавил в одно и то же время… Потому что если ты окаешь — ты родился на Волге, а если картавишь-то в Жмеринке или в Крыжополе, а родиться одновременно на столь разных географических широтах невозможно, даже в стране, от которой можно ожидать все!..
Во время обеда в институтской столовой, когда все брали гуляш, или рагу, или кислые щи, он осторожно спрашивал фаршированную рыбу, «гепекелте флейш», фаршмак, струдл и цимес, чем ставил честных работников общественного питания в неловкое положение, а однажды, так даже заставил онеметь, спросив, кажется, весной, сто граммов мацы…
Дядя Миша, очень любивший Сашу Петровского и работавший в столовой больше четверти века, выискал рецепт и приготовил специально для него фаршированную щуку, но Саша поблагодарил дядю Мишу и к рыбе не притронулся, так как она была приготовлена не в кошерной посуде…
Старейший повар был изумлен, он не понимал ничего. Он знал всякую посуду — аллюминиевую, чугунную, стеклянную, серебряную, фарфоровую, деревянную, но о кошерной он даже не слышал…
И поэтому рыбу съел сам.
Вместо «привет» Саша начал говорить «шолом», и даже «Шолом Алейхем», а вместо «пока» — «Алейхем Шолом». И из всех многочисленных коллег только один — узбек Стахан Кадыров, который раньше почему-то недолюбливал Сашу, теперь радостно отвечал ему «алейкум салям»…
Саша отпустил длинные, как у хассидов, пейсы, перекрасил свои русые волосы в черный цвет, завил их косичками и спустил до плеч, сменил кожаную кепку с козырьком на огромную черную шляпу с большими полями, заменил дубленку на длинное, тоже черное пальто, которое любовно называл «лапсердак» и начал отвечать вопросом на вопрос… Раньше, склонясь над своим кульманом, он обычно мурлыкал «Стрейнджер ин зе найт», а сейчас на все бюро распевал «Хава-Нагилу» на непонятном для всех присутствующих языке…
На комсомольской свадьбе лаборантки Соловьевой и программиста Вякина, где присутствовали оба секретаря — как горкома так и райкома, в то время, когда все дружно кричали «горько», он трижды очень отчетливо и громко произнес «ле хаим».
После этого оба секретаря бесследно исчезли…
Петровскому намекнули на недопустимость такого поведения, но процесс, видимо, принял необратимый характер: Саша категорически отказался выйти на коммунистический субботник, заявив, что суббота — святая и что в субботу он работать не может! Даже в коммунистическую…
Но кульминацией, конечно, было открытое партийное собрание, где вместо «Интернационала» Саша затянул «Атикву». Правда, про себя…
И, наконец, где-то к 1 маю, ко дню международной солидарности трудящихся всех стран, Петровский заявил, что он — еврей!..
Весть о том, что русский Александр Иванович Петровский — еврей, с быстротой молнии облетела весь институт, и, надо сказать, что его изыскательная работа в этот день была сорвана.
Такого потрясения эта организация не переживала даже тогда, когда год назад ее лишили премии. Даже, когда однажды на ее крышу чуть не совершил вынужденную посадку рейсовый самолет «Ленинград-Тбилиси». И даже, когда оказалось, что старший инженер Залман Менделеевич Коган — казак!