Сказки о воображаемых чудесах
Шрифт:
Взглянув сквозь пальцы, она увидела не устрашающую фигуру отца, а молодого человека в оборванных одеждах и стоптанных деревянных башмаках.
Поэт, подумала она, узнав его по чернильным пятнам на пальцах и по впалым щекам. Она медленно опустила руку, но от стены не отошла — съежилась там, не обращая внимания на дождь со снегом, что капал на ее непокрытую голову.
— Она живет у меня, — беззаботно продолжал поэт. — Сутенеко! — обратился он к кошке укоризненно и наклонился, чтобы подхватить ее на руки. — Она думает, что ты бродячая!
Он погладил
— Я называю ее Кури-риоумими. Кури-ри.
— А-а-а, — Укон робко улыбнулась. — Чистые ушки.
Поэт улыбнулся в ответ. Но улыбка его погасла, стоило ему взглянуть на ее почерневшие руки и красное лицо — красное, увядшее от слез лицо, на котором еще были видны следы последних побоев.
— Я… я заходил в магазин, но там никого не было, — сказал он, извиняясь. — Мне нужно еще чернил. Но я могу вернуться завтра…
— Нет, нет! — воскликнула Укон и поспешила обратно внутрь. — Мой отец ушел по делу. — На самом деле он напивался в таверне. — Но я могу продать вам все, что нужно.
Она занялась поисками и упаковкой нескольких прямоугольных брусков чернил. Поэт всегда просил самых дешевых, — большего он позволить себе не мог, — но, доставая товар с полки, Укон неожиданно замешкалась. Она взглянула через плечо, чтобы убедиться, что он не смотрит и что в магазине не появилось других посетителей. А затем спешно заменила недорогую палочку суми блоком в форме хризантемы. То были самые дорогие из чернил, которые продавал ее отчим, с ароматом герани, глубокого цвета киновари. Она завернула их во второй слой рисовой бумаги, чтобы поэт не смог увидеть, сколь они ценны, и отказаться, а затем заспешила к покупателю.
— Вот, — сказала она и, протягивая покупку, поклонилась.
Пока она смотрела на него, ее лицо покраснело еще сильнее, и вовсе не от страха или боли. Поэт взял чернила суми и ответил ей задумчивым взглядом.
Она совсем не похожа на Прекрасный Цветок, размышлял Гашо. Никакого аромата, одна вонь вареных рыбьих потрохов, да и руки у нее черны, как лапы моей кошки, а кожа красна, как… да, красна, как мех Чистоушки. И все говорят, что старик ее бьет…
И все же у нее была нежная улыбка, тихий голос и кроткий взгляд. И она была добра к бродячей кошке…
— Благодарю, — сказал он чересчур быстро, а затем повернулся и ушел.
Той ночью Га-шо написал стихотворение в честь дочери изготовителя чернил. Положа руку на сердце, он не мог сравнить ее с цветком, даже с цветущим сорняком. Но японцы создали множество поэм во славу кошек, и поэтому он начал свое произведение, сравнивая ее с Чистоушкой. Проведя таким образом какое-то время, он обратился мыслями от кошачьих достоинств к тем, что были больше свойственны девушкам, и вот, неожиданно для себя, он уже сочиняет вирши, которые (во всяком случае, по его собственному мнению) были никак не хуже стихов, вдохновленных Прекрасным Цветком. Он несколько раз продекламировал лучшие строки Чистоушке, а она сидела у лампы, умывая лапки (хоть они не стали белее, чем ладони Укон).
Красная щека, вороные волосы, РукиОн взял лист бумаги, достал палочку суми, которую купил тем днем, и развернул ее.
— Ой!
Глаза поэта расширились от удивления. Он поднес к глазам брусок чернил в форме цветка характерного красноватого оттенка. Он почувствовал, как загорелись его щеки, и украдкой бросил взгляд на кошку, словно желая убедиться, что она не заметила его румянца.
Но кошка исчезла. Итак, улыбаясь себе под нос, он натер алые чернила на своем чернильном камне, облизал кончик кисточки из собольего меха и начал записывать свои стихи.
А в это время Укон ждала отчима в комнате за магазином, где находилось ее ложе: тонкий соломенный тюфяк на полу. Она не решалась заснуть до его возвращения: да и то сказать, мысли ее были полны молодым поэтом, и она никак не могла успокоиться. Поэтому она следила за очагом, что согревал их магазин, а еще снимала рисовую пленку с сухих палочек суми и заворачивала их в бумагу.
Было уже за полночь, когда она услышала неуверенные шаги в переулке, а затем заскрипела, открываясь, дверь.
— Отец! — мягко позвала девушка, выходя ему навстречу.
Ее отчим ввалился в комнату: одежды его были в беспорядке, жидкие волосы всклокочены. Укон устремилась к нему, чтобы он не завалился на бок.
— Сука ленивая!
Он яростно замахнулся, но был столь пьян, что его кулак врезался в тонкую стену. Укон побежала навстречу, но он снова накинулся на нее и ударил так сильно, что она с плачем упала у очага.
— Ты тут с мужиками нюхаешься, — с трудом выговорил он, пытаясь подняться на ноги. — Старуха-соседка сказала, что видела, как этот бездельник с ближней улицы…
— Это был покупатель, о самый бдительный из отчимов, — умоляюще проговорила Укон. — Ты, должно быть, помнишь его. Он поэт…
— Поэт! Такой же никчемный, как и ты сама! Распутничаешь, как и твоя мать!
Но на слове «покупатель» его взгляд метнулся к металлическому ящику, где они хранили ежедневную выручку. Он схватил ящик, потряс его, открыл, а затем обвиняюще уставился на Укон.
О нет! Она закрыла лицо руками. Она так счастлива была услужить юному поэту, что восторг заслонил ей чувство долга: она забыла получить плату за палочку чернил!
— Папа, — запинаясь, начала она, но было уже поздно. Он принялся избивать ее ящиком, молотя бедную девушку по лицу и плечам до тех пор, пока она не упала.
— Я найду этого поэта и прикончу. — Она слышала, как ее отчим бормочет заплетающимся языком, отшвыривая металлическую коробку. — Да я его…
Укон слишком ослабела: ее сил хватило лишь для того, чтобы дотащиться до угла. Опухшими глазами она увидела, как ее отчим скользнул через заднюю дверь в переулок. Но вскоре страшная усталость затопила даже боль, как приливная волна со временем находит на замусоренный пляж, разглаживая изгаженный песок и хотя бы на время заставляя поверить, что во Вселенной царит мир. Итак, Укон уснула беспокойным сном на грязном полу, одной рукой все еще прикрывая несчастное, избитое лицо.