Сказки старого Вильнюса IV
Шрифт:
Прошептал:
– Вот это именно то, что надо.
– Вовсе не факт, что именно вам надо именно это, – усмехнулся седой полицейский. – Никто не исчезает бесследно. Если сумеете забыть себя, непременно вспомните кого-нибудь другого. Если вас не станет на этом берегу, вашего красного рюкзака в гостиничном номере, а ваших мертвых близких – в царстве Аида, где-нибудь на другом краю света, или не на другом, а по соседству, в Лиде или Варшаве, появится новый человек. Нет никаких гарантий, что ему будет так уж комфортно в собственной шкуре. С другой стороны, вам-то и правда нечего терять. Поэтому пейте. Прямо сейчас, не откладывая.
Подумал: «Какая разница, сколько у меня времени, когда всякая река – это просто река. И вода – это просто речная вода, которую лучше не пить, особенно в самом центре большого города, сколько бы сумасшедших в полицейской форме ни уговаривали тебя сделать хотя бы глоток».
Но, конечно, все равно встал на четвереньки, опустил лицо в воду, как большая собака, принялся пить так жадно и торопливо, словно всю свою жизнь, тридцать семь с длинным хвостиком лет, скитался по раскаленной пустыне, лизал по утрам росу, тем и жил, но вдруг оказался в раю, где столько воды, что за всю жизнь не выпьешь, но если очень постараешься, сможешь в ней захлебнуться, такой счастливый конец.
Пил, пока мать не отняла чашку. Сказала: «Хватит пока, передохни, захлебнешься. Потом дам еще».
Сидеть оказалось трудно, поэтому снова лег. Закрыл глаза. Чей-то незнакомый голос сказал: «Все хорошо, жар падает». Подумал: «Это он обо мне говорит, что все хорошо». И позволил речному течению сна унести себя снова, далеко-далеко, туда, где можно будет однажды проснуться – утром, завтра, потом, что бы ни означало это странное гулкое слово: «По-Том».
– Почему мы с тобой сюда пришли, я более-менее понимаю, – сказала Таня. – У тебя при себе было наваждение какой-то там ядреной степени, надо было его утопить. Но одеяло! Скажи мне, дорогой друг, зачем мы приволокли с собой одеяло?
– Честно? Понятия не имею, – признался ее коллега. – Видимо для того, чтобы жизнь медом не казалась. И завтра, в свой выходной мне с самого утра пришлось бы мчаться в город его отдавать.
– Да ладно, – улыбнулась она. – Сама отдам. Это же из Данутиного кафе? А я совсем рядом живу.
– Сегодня вроде все люди как люди, – сказала Таня.
Альгирдас молча кивнул. Потом неохотно добавил:
– Но еще не вечер.
– Еще настолько не вечер, что даже до полудня далеко, – согласилась Таня. – Зато в обед нас сменят. И потом аж до конца месяца больше никаких дежурств наяву. Это надо отпраздновать. Хочешь, схожу за кофе?
– Да где ж ты у вокзала приличный найдешь?
– А кто тебе предлагает приличный? У нас с тобой на выбор адское смертоносное хрючево с автобусного вокзала и просто адское хрючево из автомата на железнодорожном. Совершенно не смертоносное! Считаю, надо брать.
Улица Субачюс
(Subaciaus g.)
Не наш ветер
– Это не наш ветер, – говорит Нёхиси.
– Здрасьте. Как это ветер может быть не наш, если он у нас дует?
– Ну, знаешь. Мало ли, кто где дует. Если завтра ты отправишься в Новую Зеландию и станешь там куролесить, как дома привык, ты все равно не сделаешься местным. А останешься здешним, нашим. Тутошним. С ветром та же история.
Логично. Ладно, принято. Но если не наш, чей тогда? Откуда?
Мы сидим
Мимо нас проносится веселая стайка пластиковых пакетов, явно утащенных с какого-нибудь соседского балкона. Процессию замыкает ярко-желтая наволочка с синими якорями. Ветер понемногу крепчает, и я совершенно не удивлюсь, если вдогонку за наволочкой полетят тяжелые пододеяльники. Вовремя кто-то бельишко на улице сушиться повесил, ай молодец.
– Пока не знаю, откуда, – говорит Нёхиси. – Впервые его тут вижу. Но точно какой-то южак. Средиземноморский, что ли?..
Дыдымц!
Это на нашу крышу обрушивается подхваченная ветром консервная банка, да не простая, а здоровенная, литровая, из-под томатной пасты, кровавые брызги летят во все стороны, ну натурально Шекспир. Ничего так гастролер разошелся. Будь мы с Нёхиси совсем настоящими – я имею в виду, настолько настоящими, что уже без вариантов, какое тело выдали, с таким и живи, и береги его, потому что нового теперь еще долго не допросишься – так вот, будь мы настолько уязвимы, мы бы сейчас, пожалуй, перебрались с крыши в дом.
Впрочем, тогда мы бы вообще не полезли на крышу. Потому что зарабатывать классический апрельский бронхит на этом пронзительном, холодном, с мелким ледяным дождем перемешанном ветру – ищи дураков.
– Эй, ты чего такой обидчивый? – укоризненно говорит ветру Нёхиси. – Я уже и сам вижу, что не средиземноморский. Адриатический, верно? Звать-то тебя как?
Нёхиси умеет договариваться – с ветрами и вообще с кем угодно, включая, к примеру, меня. На самом деле, я тоже умею, но редко по-настоящему этого хочу. Мне больше нравится просто присутствовать, чем договариваться.
– Вардарак [25] , – повторяет за ветром Нёхиси. – Рад знакомству. Но слушай, откуда тогда взялся дождь? Тебе же, если я ничего не путаю, положено быть сухим.
– Это не дождь! – ветер так разволновался, что заговорил практически человеческим голосом. Во всяком случае, теперь я тоже его слышу и понимаю.
– Это не дождь! – повторяет он. – Это я плачу!
– Бедный ребенок, – говорит Нёхиси. – Что с тобой стряслось?
– Ууууууууу! – рыдает ветер. И лезет к Нёхиси обниматься. Похоже, он хочет, чтобы его немедленно взяли на ручки.
25
Вардарак, он же Вардар винд, Вардарац, Вардарская бора – холодный и сухой северо-западный ветер в районе Салоники. Возникает при прорыве холодного континентального воздуха через понижение рельефа между Балканами и Родопскими горами, по долине р. Вардар в сторону теплого Эгейского моря.