Сказки старого Волхова
Шрифт:
– Вот, услышал, Лешка? – дернул Вересень молодого лешака. – Обычай у них такой – сжигать мертвых. Сейчас костер соберут да запалят упокойничков. Дерева порубят, кору младую пообдирают. Отравят вонью своей зверье на многие версты вокруг, жженым мясом людским весь лес прокоптят. Ууух, шугануть бы их…
– Дядько! Мне этот Болька знакомым кажется. Может, друг мой али братик? – выспросил Лешка, печалуясь.
– Чур тебя! Чур! Пень через плетень! Злое копыто под бабье корыто! Не может быть у лешака ни друга, ни братика. Твоя семья, сам знаешь, кака! Дуб, я – Вересень да мамка твоя
Загрустил Лешка, зашевелил руками-листиками. Расстроился.
– А девка-то хороша, хороша девка! – продолжал кряхтеть старый лешак. – Давай в лес заманим, кривыми дорожками заведем. Жинкой твоей будет и Лебедунье в помощь по хозяйству домашнему.
Но Лешка уже не слушал его, а во все глаза смотрел на поляну. А там белокурый русич осторожно бродил меж мертвых тел, гоняя уже успевших прилететь на пир смерти воронов. Птицы черные каркали и уходить не спешили.
Вдруг очнулся один из людей павших. Затряс волосьем смоляным, закашлялся, кровавую слюну сплевывая. Поднял чернявый человече окровавленную голову и застонал:
– Спасите, братцы…
– Сейчас-сейчас… – Болеслав стремглав подбежал помогать раненому.
Лешка же, непонятно зачем, открыл свой разум, и в его голову опять ворвались мысли окружающих живых существ. На этот раз молодой леший быстро отделил думы людские от желаний животных. Девчонка об парне своем мечтала, мгновения счастливые вспоминала, но и смерти боялась. Первый раз столько мертвых тел видела, да не красиво убранных, готовых к погребению, а смятых, изорванных, словно старые тряпичные куклы… Болька желал помочь побитому оборванцу, но и о попутчице своей не забывал. А вот оборванец…
И тут что-то темное нехорошее все сознание лешего заполонило, дернуло-завертело. Закрутило-завьюжило, спеленало и чувств лишило. Словно сама первозданная тьма накинулась и рассмеялась во весь свой жабий бездонный рот… Нехорошим повеяло от незнакомого человека… Боязно стало, но не за себя, и непроизвольно крикнул Лешка:
– Братко! Берегись, братко!
Но не голос раздался из уст лесной нечисти, а рев, человеческому уху непонятный. Заулюлюкало на весь лес пронзительно и тревожно.
8
Заулюлюкало, затрещало зловеще, заверещало, и люди замерли в недомыслии. Олеська вздрогнула и задрожала, к Болеславу подобралась, прижалась к плечу, обнимая крепко.
Чернявый лохмач от удивления рот раззявил, да закрыть позабыл. А Болеслав не растерялся, усмехаясь:
– Лешак балуется, ну и безобразник!
Ответом нежданным лист кленовый с дерева на ладонь лег да затрепетал.
– Страшно мне, Болька! Давай дальше поедем, незачем нам тут оставаться! – предложила Олеся. Она уже мялась у телеги, переступая с ноги на ногу.
– Ничего, милая. Знаю я лес этот, – покачал головой Болеслав. – Хозяин тут справный, за «просто так» не обидит.
– Ага, не обидит… Сказывали селяне про братка твоего…
– Ну, он сам виноват был… Только, погодь… Откуда ты, мил человек? – обратился Болеслав к чернявому оборванцу.
А тот уже не лежал, а сидел на земле, но все еще держался за разбитую голову. Болеслав внимательно оглядел незнакомца. Худой и грязный; тощий, как жердь; волосы неопрятные, нос крючковатый. С виду одет небрежно. Простые штаны, подпоясанные веревкой, холщовая
– Тровосеки мы… кхм… Мигные тровосеки…
– Чего, чего? – вспучилась Олеся, уперев руки в бока. Видать, не доверяла она проходимцу. Болеслав тож призадумался. Как-то нескладно чернявый талдычил. Интересно, а кто победил в драке? Где остальные бродяжники?
– Ах… Мы тут тровишки лупили на симу… ага… А на нас тохо… Трусинные… Платите, говоят, са лес княсеский… ну и вот… тохо… Ай! А-ааа!
Никто не понял, как случилось, что не в меру красноречивый оборванец нелепо дернулся головой да на толстый сук губой напоролся. Наземь снова упал, по траве распластался, бедовый, но заприметил Болеслав, что из руки его то ли нож, то ли штырь длинный выпал.
– А это что такое? – Болеслав рывком поднял чернявого за грудки и ткнул носом в железку, валяющуюся на траве.
– Ах… эх… Та, это швосдик… Шгвосдик… Вы ж, того… с кужни едете? – прошепелявил бродяжник.
– Откуда узнал? – уже сердито спросил Болеслав.
– Девку… Ее… видел на кужне… как-то… – показал на Олесю грязным пальцем чернявый и залепетал: – Вожмите хвостик, авось… ааа… сходится… Для кужни-то…
– Да что ты ноешь постоянно?
– Жуб! А-а… Шук жуб выпил! Шатается, хловянит… А-а… Как яжыком тлону… А-а…
– Сиди тут пока, болезный. Но, чуть дернешься, не помилую! Олеся, дай-ко топорик. Будем неспешно краду готовить, костер погребальный. И это, присматривай за энтим мазуриком. Не доверяю я ему.
Болеслав деловито взял хорошо отточенный топор и приготовился валить первую, по виду, сухую березу. Но не успел.
Проснулась чаща дремучая, в голос зашептала-защелкала. Ветер свирепо подул, во тьме заверещало протяжно, а после завыло печально да заунывно. Подобно диким зверям, лютой зимой голодающим. Захолодело на душе, и в пятки ног что-то затыркалось из-под сырой земли. Раз-другой словно холодными костями-пальцами тронуло. Почудилось Болеславу, что мертвецы с того света к солнышку пробиваются. Возвернулись, дабы навестить своих сродственников. Вой усилился, послышался лай и гомон лесной многоголосый. Черные птицы вспорхнули и сгинули с мертвых тел, и на поляну вышел огромный лохматый волк. Окраса не простого, а белого, аки снег.
Волк твердо стоял на поляне, словно полноправный господин и хозяин всего леса. Не бросался в атаку, но и уходить не спешил. Ждал терпеливо. Его растопыренные лапы властно попирали прибитую жухлую траву, а пронзительные глаза смотрели укоряюще.
Болеслав оцепенел, стал медленно отходить к телеге, где уже бился и рвался в узде взмыленный сивый конь. Олеся с трудом сдерживала испуганную животину, которая вполне могла унести всю повозку со скарбом в глубокий овраг.
Чернявый дровосек, ползающий по земле, улучил момент, обошел слева волка, попытавшись ударить своей грубой железкой, но тот моментально развернулся и двинул тяжелой лапой наотмашь. Так сильно приложил, что чернявого отбросило прямо под копыта ретивой лошади. Ударил лапой волчара, будто от назойливой мухи отмахнулся и опять в стойку величавую возвратился. Продолжил смотреть пронзительно, глаза в глаза.