Сказки Золотого века
Шрифт:
Лермонтов остановился, не веря своим глазам: болезни, худобы, томной слабости нет и в помине. Она вела за собою юную барышню к группе бабушек и тетушек, приехавших на бал со своими внучками или воспитанницами, все ее приветствовали ласково и почтительно.
Тут музыка смолкла, в танцах наступил перерыв, и все устремились к дверям. Варвара Александровна оглянулась на Лермонтова, глаза ее вспыхнули, как небеса, чуть приметно поклонилась, и он в толчее потерял ее из виду. Когда толпа отхлынула, в полуопустевшей танцевальной зале ее не было. Он пустился ее искать, нигде ее берет не мелькнул; с возобновлением танцев он поднялся на антресоли, и на него нахлынули воспоминания юности. Нигде ее не было, как вдруг к нему подошла барышня со знакомым лицом и с таким выражением, что они не могли не знать друг
Это была Екатерина Григорьевна Быховец, одна из его кузин, хотя, если точнее сказать, она считала его своим правнучатым братом, что означало бог знает, но родство с очаровательным созданием всегда приятно.
– Кузина?
– Идемте вниз. Я познакомлю вас с теткой.
– Разве я с нею не знаком?
– Лермонтов сделал гримасу.
– Это другая тетка. Я с нею собираюсь в Пятигорск.
– Это не Варвара Александровна Бах...?
– Лермонтов осекся, к этой фамилии он не мог привыкнуть.
– Бахметева? Нет, не она.
– Очень жаль!
– А что?
– Вы чуть не сделали меня счастливейшим из смертных.
– О чем вы говорите?
– рассмеялась очень живая по характеру и прямо очаровательная девушка.
– Если мы с вами встретимся в Пятигорске, так уж быть, я расскажу вам о том, о чем никогда и никому в своей жизни не обмолвился ни словом.
– Обещаете?
– Да. Мне легко обещать, потому что мы вряд ли встретимся.
– Почему?
– Во-первых, вы можете не приехать. Во-вторых, летняя экспедиция уже началась. Ежели в прошлом году все обошлось счастливо для меня, а были жаркие дела, вспомнить страшно до сих пор, то нынче меня непременно убьют.
Екатерина Григорьевна невольно схватилась за его руку, и тут он закружил ее в танце, и оба рассмеялись превесело.
– Куда вы смотрите, Мишель?
– Туда, где вы меня нашли.
– Вы кого-то ждали?
– Да. Она была здесь.
– Она привезла племянницу на бал, препоручила ее родственнице и уехала.
– Она здорова?
– Слава Богу, здорова и похорошела удивительно, не правда ли?
– О, если бы я не любил ее всю мою жизнь, я бы влюбился теперь в нее без памяти, - Лермонтов так загрустил, что уже не мог танцевать, и остановился.
– Простите, кузина. Рад был встрече и еще больше обрадуюсь, если увижусь с вами.
– Если все так, как вы сказали, Мишель, она, возможно, сочла за благо уйти?
– Какая мысль! Вы на нее похожи и мысли у вас сходные, может быть. Прощайте! Мне пора. Завтра я уезжаю.
– До встречи, Мишель!
Красов видел, как Лермонтов уходил с бала в своем армейском мундире и с кавказским кивером; у него сжалось сердце.
Лермонтов поскакал на извозчике к одному из московских любомудров Ю.Ф.Самарину, с которым часто виделся, бывая в Москве. Впечатления молодого философа от встреч с поэтом удивительны. "Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности и большой глубине индифферентизма. Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял: ничего не ускользает от него; взор его тяжел, и его трудно переносить. Первые мгновенья присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме, и в то же время я понимал, что эта сила происходит лишь от простого любопытства, лишенного всякого участия, и потому чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно. Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами, и, после того как он к вам присмотрелся и вас понял, вы не перестаете оставаться для него чем-то чисто внешним, не имеющим права что-либо изменить в его существовании".
Автор письма, философ из славянофилов, воспринимает Лермонтова, вероятно, безотчетно как Демона. И, в самом деле, в нем было нечто демоническое при его чисто поэтической натуре и детскости, искренности и простоте, это был Сократ, или им владел тоже демон, как Сократом. Если Платон устами Алкивиада называет Сократа Марсием, зачаровывающем своей флейтой, то Лермонтов тоже был Марсием, музыкантом-поэтом, пугающим и отвратительным для
Лермонтов привез Самарину стихотворение "Спор" для одного из московских журналов; они разговорились, поэт снова вспомнил о сражении при Валерике, о чем рассказывал Самарину, пребывая при этом весь в думах, как ни странно, о той, что промелькнула на балу в зале Благородного собрания. Ему было жарко - не от лета, которое только начиналось, а от внутреннего жара души, что скажется самым причудливым образом в стихотворении "Валерик".
Простившись с Самариным под утро, Лермонтов вскоре выехал из Москвы; вслед за ним помчался Алексей Столыпин, чтобы в пути встретиться, волей судьбы до сих пор почти неразлучные.
ГЛАВА XIII
Надежды и разочарования. Офицеры на водах
1
Собираясь в Малороссию, Глинка думал о тайном браке с Е. Керн, на что, похоже, просил благословления матушки, та, конечно, воспротивилась, - вот основная причина, почему Глинка разминулся со семейством Керн и не последовал затем за ними.
Возвратившись в Петербург, Глинка понемножку вновь втянулся в работу над оперой "Руслан и Людмила", но пребывал в таком состоянии, что перестал писать письма в Лубны; единственное на что он решился, чтобы начать бракоразводный процесс, это уговорил горничную Марьи Петровны выкрасть письма Васильчикова к его жене, разоблачительные, но недостаточные для развода. Между тем в январе 1841 года умер генерал Керн, и Анна Петровна в связи с хлопотами о назначении ей пенсии вновь вступила с Михаилом Ивановичем в переписку. Глинка воспрянул духом и загорелся мыслью ехать в Малороссию, хотя матушка его желала, чтобы он отправился с сестрой и зятем в Париж, правда, при этом она бы осталась одна. Похоже, Михаил Иванович не мог сам ни на что решиться. 1 марта 1841 года он писал к А.П.Керн: "Итак, если матушка решит, что мне остаться, я не премину летом навестить вас. Тогда снова возобновятся для меня счастливые дни - чтение, дружеские беседы, прогулки, одним словом, поэтическая жизнь, которою судьба дарила меня в течение прошлого лета в вашем мирном убежище на Петербургской стороне.
В течение шести почти месяцев томительно единообразная жизнь моя не изменилась - до половины зимы я еще находил отраду в музыке и писал довольно много. Но теперь силы мои, изнуренные продолжительностью зимы, мне изменяют, и вдохновение от меня отлетело. Если судьба, сжалясь надо мною, подарит мне еще хоть несколько дней счастия, я уверен, что мой бедный Руслан быстро пойдет к окончанию. В настоящем же положении я за него решительно не принимаюсь".
Несмотря на готовность Михаила Ивановича хлопотать о назначении пенсии, Анна Петровна сочла необходимым самой приехать в Петербург и не ошиблась: ее присутствие здесь понадобилось, даже присутствие внебрачного сына генерала, которому, вероятно, выделялась часть пенсии до его совершеннолетия.
Глинка встретился с Анной Петровной не сразу по ее приезде, а прислал записку о том, как взяться за дело и какие необходимы документы, о чем Керн, верно, сама уже все знала. При этом нет обычных жалоб на болезни, что его могли задержать. Не странно ли? Не задавалась ли подобным вопросом и Анна Петровна? Когда они, наконец, увиделись, некий холод несомненно присутствовал, как и при возобновлении переписки.
– Как ваша опера, Михаил Иванович?
– спросила Анна Петровна, усталая с дороги, но по-прежнему моложавая, любезным, без всякой сердечности, тоном.