Сказки Золотого века

Киле Петр

– Более опасного преступника в Российской империи, чем вы, по нынешним временам, очевидно, трудно сыскать, - расхохотался Лермонтов.

– Как здоровье?
– осведомился Столыпин, предполагая, что Серж приехал на воды.

– Здоров я, слава Богу, как никогда!

– Вот и соскучился в полку?

– Да, конечно. К тому же я узнал, что вы здесь, попросился в отпуск, не дали, приехал на собственный страх и риск. Я успел заметить ряд хорошеньких фигурок, глаз и ножек и точно помолодел на лет десять.

Сергей Трубецкой поселился у князя Васильчикова и постоянно бывал у Лермонтова, с которым они вместе разрисовали целую тетрадь карикатур на Мартынова, бывшего сослуживца князя по Кавалергардскому

и Гребенскому казачьему полку, в чем принимал участие и Глебов. Мартынов нередко заставал их за рассматриванием и обсуждением карикатур на него, но от него тотчас прятали - не тетрадь, а отдельные листы, на которые тот мог не на шутку обидеться, хотя приятели уже меньше всего о нем думали, а просто оттачивали свое мастерство на материале, им знакомом до того, что достаточно было одной характерной линии, чтобы обозначилась фигура, то въезжающая на коне в Пятигорск, то расшаркивающаяся перед дамами. Карикатуры приятели превесело, с увлечением, писали не только на отставного майора в черкесском костюме, но на всех участников прогулок, кавалькад и пикников, что потом все рассматривали, смеясь, с веселыми замечаниями. Лишь Мартынов болезненно реагировал, невольно доставляя со всеми своими благими притязаниями богатейший материал для карикатурных зарисовок.

Сергей Трубецкой имел склонность, как Лермонтов, и к музыке, и к живописи, и к поэзии, но преобладающей его страстью были женщины, а поскольку он был красавец, сами женщины ловили его, и он постоянно впутывался во всякие любовные истории. Одну из них, повстречав в Пятигорске ту, в кого он был влюблен, Серж рассказал Лермонтову, который вспомнил свою из юности и даже нашел стихотворение "Прелестнице", написанное им в 18 лет. Слегка обработав его, он дал ему новое название, весьма многозначительное, "Договор" и прочел друзьям:

Пускай толпа клеймит презреньем Наш неразгаданный союз, Пускай людским предубежденьем Ты лишена семейных уз. Но перед идолами света Не гну колени я мои; Как ты, не знаю в нем предмета Ни сильной злобы, ни любви. Как ты, кружусь в веселье шумном, Не отличая никого: Делюся с умным и безумным, Живу для сердца своего. Земного счастья мы не ценим, Людей привыкли мы ценить; Себе мы оба не изменим, А нам не могут изменить. В толпе друг друга мы узнали, Сошлись и разойдемся вновь. Была без радостей любовь, Разлука будет без печали.

Серж, князь Васильчиков и даже Столыпин приняли это новое-старое стихотворение поэта с живейшим интересом, что нам - при чисто внешнем восприятии - трудно понять. "Договор" был опубликован уже после гибели Лермонтова, когда восприятие лирики поэта была особенно обостренной. Известный критик В.П.Боткин в письме от 22 марта 1842 года писал Белинскому:

"Я знал, что тебе понравится "Договор". В меня он особенно вошел, потому что в этом стихотворении жизнь разоблачена от патриархальности, мистики и авторитетов. Страшная глубина субъективного я, свергшего с

себя все субстанциальные вериги. По моему мнению, Лермонтов нигде так не выражался весь, во всей своей духовной личности, как в этом "Договоре". Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину. Титанические силы были в душе этого человека!"

Стихотворение, на которое обычно не обращают внимания в ряду жемчужин поэта, стало для критика откровением, выражением сущности миросозерцания Лермонтова: "Внутренний, существенный пафос его есть отрицание всяческой патриархальности, авторитета, предания, существующих общественных условий и связей... Да, пафос его, как ты совершенно справедливо говоришь, есть "с небом гордая вражда". Другими словами, отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками, или, еще другими словами - пребывающего общественного устройства. Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющих теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот диавол, демон - образ, в котором религиозное чувство воплотило различных врагов своей непосредственности. Не правда ли, что особенно важно, что фантазия Лермонтова с любовию лелеяла этот "могучий образ"...

Отсюда ясно, Лермонтов, который не мог быть западником, не стал бы и славянофилом, он нес в себе более глубокое и всеобъемлющее миросозерцание, которое из-за его ранней гибели оказалось недовоплощенным, с тем ренессансные явления русской мысли и искусства неосознанными. Отсюда также ясно, почему Николай I возненавидел Лермонтова, как не любил Пушкина.

В июне 1841 года царь, вероятно, узнав о пребывании Лермонтова в Пятигорске, отдает распоряжение держать его в полку, не позволяя даже ему командовать отдельным отрядом отчаянных смельчаков. Это означало: вместо прощения и отставки, ужесточение режима для ссыльного поэта.

Не ведая о том, автор романа "Герой нашего времени", поэм и стихотвоерний, коими зачитывалась вся Россия, сидел за карточным столом напротив Льва Пушкина; шла игра, но вряд ли серьезная, хотя майор, всегда нуждавшийся в деньгах, не прочь был выиграть у молодых офицеров, он среди них ветеран, все равно, что штабс-капитан Максим Максимыч, дослужившийся до майора и приехавший в Пятигорск для лечения, но не степенный, а такой же подвижный и беспокойный, как Лермонтов, с которым они подружились, как братья по Пушкину, по природному и духовному родству.

– Очарователен кавказский наш Монако!
– повторял Лев Пушкин, любивший наизусть читать стихи Пушкина, но кто их не знал, теперь он подхватывал экспромты Лермонтова.

– Дальше, дальше, - князь Трубецкой заинтересовался.

Лев Пушкин с живостью повторил:

Очарователен кавказский наш Монако! Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы; В нем лихорадят нас вино, игра и драка, И жгут днем женщины, а по ночам - клопы.

Лермонтов расхохотался, эпиграммы его все повторяли вкривь и вкось, но поправлять уже было бесполезно, всяк нес свои запятые и точки. Однако он отозвался:

В игре, как лев, силен Наш Пушкин Лев, Бьет короля бубен, Бьет даму треф. Но пусть всех королей И дам он бьет: "Ва-банк!" - и туз червей Мой - банк сорвет!