Сказки Золотого века
Шрифт:
– Алексей Аркадьевич! Самое время нам отправиться к Александру Македонскому.
– Куда?
– свысока скосил глаза Столыпин.
– К Александре Филипповне Киргоф. Она живет у Пяти углов.
– К чертовой гадалке?
– К той самой, которая напророчила Пушкину смерть от белого человека или белой лошади, - и не ошиблась! Хотя, говорят, болтает сущий вздор.
– Нет, я не хочу знать, при каких обстоятельствах я умру. Чего не минуешь, и загадывать нечего. Ты сам знаешь: лучше быть фаталистом, чем пророком.
Вдруг движение по Невскому проспекту приостановилось, и вдоль по Фонтанке
– Но когда ощущаешь поминутно опасность, как на войне, поневоле становишься суеверным.
– Ни в какие приметы я не верю, - бросил Столыпин.
– Ты просто их не замечаешь. Быть суеверным полезно. Поскольку я не боюсь несчастий, надо быть, по крайней мере, начеку.
– Мишель, ты всегда начеку, а суеверным тебя я не видел.
Между тем они, свернув с Невского проспекта, уже шли по Загородному. За ними следовали две коляски.
– Пушкин был весьма суеверен, а об Александре Македонском и говорить нечего. Христианство отрицает языческие воззрения, но ведь мы все наполовину язычники, отчасти по дикости и невежеству, как наши крестьяне, отчасти по воспитанию и образованию, по существу, греческому. Сама религия, может статься, всего лишь суеверие, поэтически обработанное мифотворцами. Но вера, по крайней мере, для меня - нечто совершенно иное; она из детства и связана изначально с восприятием матери моей и света, то есть милой и лучезарной женственности, что затем наполняется сладкой негой восприятия всего нежного, девичьего, то есть земной красоты от цветка до неба. Моя вера, возможно, - это не что иное, как моя восприимчивость к природе и к красоте, прежде всего женской красоте, к тому, что Гете обозначает как Вечная женственность, воплощением которой для кого-то выступает Афродита, для кого-то богоматерь, разумеется, в образе мадонны Рафаэля. Это и есть ренессансное миросозерцание, когда религия растворяется в поэзии. Но суеверие, как и вера, религия, ведет либо к поэзии, либо к мистике. Я слишком трезвомыслящий человек, чтобы впадать в мистику, а поэзия - моя сфера, объемлющее мироздание. И в ней я могу быть столь же суеверным, как Александр Македонский, который был готов поверить, что он сын Зевса или Амона, или как Пушкин, питомец Феба.
Лермонтов нередко мог разговориться, Столыпин был для него хорошим собеседником, молчаливо-внимательным, без претензий по всякому поводу кого-то или что-то оспорить.
– А ты, Мишель, питомец Феба?
– Нет, к несчастью; тогда бы я был светел и ясен, как Пушкин. Я слишком сжился с образом Демона.
– Чем же он хорош?
– Счастливый первенец творенья! Это все! У кого-то из мыслителей эпохи Возрождения сказано: человек в его высших постижениях и вдохновениях не может не чувствовать себя первенцем творенья, то есть он чувствует себя первенцем творенья, возлюбленным дитя Бога, который дал ему разум, объемлющий природу и все мироздание в его прошлом, настоящем и будущем.
– Да, это чувство и мне знакомо, - Алексей Столыпин приосанился, вызвав громкий хохот у Лермонтова.
– Красавцы, конечно же, первенцы творенья, но это у матушки-природы, - примирительно проговорил поэт и постучал в дверь.
– Кто там?
– откуда-то справились по-немецки.
– Два молодых офицера, - отвечала за дверью прислуга тоже по-немецки.
– Скажи: нет приема. Пусть-ка еще погуляют беззаботно на празднике жизни.
– Но заглядывает ли к вам старость, когда у нее уже нет будущего?
– Лермонтов заговорил по-немецки, входя в гостиную без приглашения; Столыпин последовал за ним.
У немки-гадалки обстановка была полувосточная, полуцыганская: ковры, сумрак, кадильницы, карты на круглом столе.
Старуха-гадалка, собравшаяся уйти, поворотилась: два русских офицера по контрасту роста и внешности привлекли ее внимание, кроме знания немецкого, что, впрочем, в Петербурге не редкость.
– Меня, право, здесь нет, я устала, - сказала старуха-гадалка, возвращаясь, однако, к круглому столу с несколькими креслами и усаживаясь на свое место.
– Садитесь, господа.
Алексей Столыпин опустился в кресло у стола, Лермонтов сел на диван у стены, увешанной коврами. Поэт уставился, по своему обыкновению, на гадалку, та не обращала на него внимания, зато приглядывалась к красавцу-офицеру, явно любуясь им.
– Что вас интересует, сударь?
– спросила она, бросая карты перед собой.
– В любви обмануты; что хотите еще знать?
Столыпин нахмурился: он подумал, что Лермонтов разыгрывает его заодно с гадальщицей.
– Где я кончу свои дни? И скоро ли?
– решился он спросить.
– Не скоро и не на войне.
– Это все?!
– Столыпин, взглянув на Лермонтова, рассмеялся.
– На чужбине!
– и старуха раскашлялась, словно у нее больная грудь.
– Вот отчего!
– отмахнулась она, и кашли как не бывало.
– Что-о?
– Кончишь дни свои, милый мой, на чужбине. Это все. Я играла в карты с твоей судьбой. Твоя ставка.
Столыпин выложил деньги и поднялся. Старуха показала жестом Лермонтову занять его место.
– Я здесь останусь, - сказал он по-немецки.
– Что же, - недовольно проворчала старуха.
– Скажите, по крайней мере, что вас интересует?
– А вот что. Выйдет ли мне отставка?
– Это все?
– И останусь ли я в Петербурге?
Быстро полетели карты и легли на стол.
– Нет, молодой человек, в Петербурге вам вообще больше не бывать, и отставке не бывать.
– А чему же бывать?!
– вскричал Лермонтов, вскакивая на ноги.
– Об этом вы не спрашивали. Сейчас, сейчас, - еще карты легли на стол.
– Ожидает тебя другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь.
– Заплати за меня, - Лермонтов, обращаясь к Столыпину, направился к выходу. Денег при себе он никогда не держал, за все расплачивался его слуга.
На улице Лермонтов и Столыпин поглядели друг на друга, расхохотались и разъехались.
Вечером того же дня Елизавета Алекссеевна сообщила внуку, что дамы, - она имела в виду придворных дам из его приятельниц, - непрерывно приставая к великому князю Михаилу Павловичу, добились дополнительной отсрочки. Мрачное впечатление от предсказания Александра Македонского рассеялось, и Лермонтов, смеясь, рассказывал о посещении гадальщицы. "Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят", - говорил он, подпадая под настроение бабушки, которой кто-то обещал прощение в связи со свадьбой наследника и амнистией.