Сказки Золотого века
Шрифт:
Но великий князь Михаил Павлович и генерал Клейнмихель с последней отсрочкой для Лермонтова лишь вызвали у Николая I гнев; ему уже давно надоело, как все вокруг него хлопочут о прощении Лермонтову, даже императрица заговаривала о нем, да еще в минуты, когда у него сплин. Да, бывали и у Николая Павловича настроения, в какие почти постоянно впадал его старший брат Александр, несмотря на блистательную свою победу над Наполеоном. Понятно, он нес ответственность, быть может, без вины, за убийство венценосного отца. У него-то чиста совесть, кроме тени пяти повешенных
– Что же ты мог бы сделать, Никс?
– спросила Александра Федоровна однажды, когда ее августейший супруг проговорился, терзаясь угрызениями совести, бывало, и по пустякам.
– Я сделал внушение его красавице-жене вместо того, чтобы приструнить кавалергарда Дантеса, которого ведь мы пригрели, а барона Геккерна отправить восвояси.
– Но ведь Пушкин поблагодарил тебя, Никс, за твою заботу об его семье?
– Да. Но чуть ли на другой день он стрелялся. И погиб. Хорошо еще, умер христианином.
– Что если и Лермонтова убьют, пусть на войне?
– Он офицер, смерть на войне для офицера честь.
– Никс, офицеров у нас много, он же поэт.
– Поэт, так он, что, имеет право винить всех нас в смерти Пушкина?!
– вскипел Николай Павлович, и сплин с него сошел, как насморк.
– Граф Бенкендорф прав, этого беспокойного человека лучше держать на Кавказе. Ему все нипочем. Зачем ты думаешь ему отставка? Завести свой журнал. Уж тут он развернется, что придется его посадить в Петропавловскую крепость или сослать в Сибирь. Что же лучше?
Натянув корсет, одевшись в мундир одного из гвардейских полков, вновь величественный и суровый, Николай Павлович отдал распоряжение Клейнмихелю в отношении поручика Лермонтова, чтобы он покинул Петербург до свадьбы наследника.
Лермонтов однажды забежал к Краевскому, как впоследствии вспоминал последний, напевая какую-то невозможную песню; бросившись на диван, он, в буквальном смысле слова, катался на нем в сильном возбуждении.
Краевский сидел за письменным столом и работал.
– Что с тобою?
Лермонтов вскакивает и выбегает вон. Краевский, привыкший к шалостям поэта, лишь пожал плечами.
"Через полчаса Лермонтов снова вбегает, - рассказывал Андрей Александрович.
– Он рвет и мечет, снует по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катание по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: "Да скажи ты, ради бога, что с тобою, отвяжись, дай поработать!"
Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив меня за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. "Понимаешь ли ты! мне велят выехать в сорок восемь часов из Петербурга".
Оказалось, что его разбудили рано утром. Клейнмихель приказывал покинуть столицу в дважды двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтову и выпуске его в отставку".
– Что же это выходит? Гадалка Киргоф угадала? Мне не
– Как бабушка?
– Встревожена, хотя все еще надеется на амнистию.
– Не разуверяй ее, не толкуй о гадалке.
– Разумеется. Но каково, а?!
– Куда ж ты убегал?
– Заезжал к Монго. Знаешь, он же хлопотал о переводе в Петербург или поближе к нему, по семейным и сердечным обстоятельствам. Нет, велят тоже возвращаться на Кавказ.
– А еще куда убегал?
– Заезжал к Сергею Трубецкому. Рана после операции зажила, и он со дня на день ждет предписания выехать на Кавказ. Одно утешение: все снова сойдемся там, гонимые бог знает за что.
У Карамзиных был назначен прощальный ужин, на котором все заметили, как Лермонтов не ограничился обычным поклоном при появлении Натальи Николаевны Пушкиной, а все посматривал на нее и, наконец, подсел к ней.
– На Кавказе я могу встретить Льва Сергеевича Пушкина, о котором вы у меня спрашивали. Что передать мне ему от вас?
– заговорил Лермонтов с необыкновенно грустным выражением на лице, что делало его по-юношески простодушным.
– Как хорошо, что вы заговорили со мною так просто. Мне казалось, что вы чуждаетесь меня, поддаваясь враждебным влияниям, - холодная с виду красавица заговорила после нескольких фраз о Льве Пушкине задушевным тоном и по-русски, как вообще у Карамзиных обыкновенно говорили по-русски.
– Нет, я не поддаюсь чужим влияниям, даже общему здешнему культу, - он лишь взглянул на нее, - но заговорить с вами запросто, как с другими дамами, я не мог, как не решился искать знакомства с Пушкиным...
– Но отчего же? Вот граф Соллогуб, еще будучи студентом, свел знакомство с Пушкиным и со мною, - улыбнулась Наталья Николаевна.
– На то он и граф, - усмехнулся Лермонтов.
– Но у поэтов своя иерархия, с Гомером я бы не решился заговорить до старости.
Наталья Николаевна рассмеялась; Софья Николаевна Карамзина и графиня Ростопчина, с которой Лермонтов успел подружиться за эти два с половиной месяца пребывания в Петербурге, знавши ее в юности в Москве, переглянулись не без удивления и разочарования, мол, напрасно они соперничали между собою, если тайным вниманием поэта владела та, чья красота все еще была блистательна.
– Но я все-таки рада, что вы заговорили со мной, не ожидая моих преклонных лет, - Наталья Николаевна вспыхнула, довольная своей шуткой.
– Это потому, что у меня не будет моих преклонных лет, - быстро проговорил Лермонтов.
– Что вы сказали?
– У меня было время рассмотреть вас, и мне кажется, что лицо ваше мне знакомо с юности; ведь я видел вас в Москве...
– Как!
– И рядом с вами Пушкина, моего кумира, внешность которого меня глубоко разочаровала поначалу, как недавно я даже напугал одного мальчика, знающего мои стихи наизусть, своим видом. Как же я мог дерзать на ваше внимание, это немыслимо, - Лермонтов с грустью замолк, хотя в ином настроении громко расхохотался бы.