Сказы
Шрифт:
Все село облазили, за овраг в косоплечую избу после бобыля, Архипки беглого, наведались. Тут Сергей со своими приятелями горевал.
— Чьи это? — воевода спрашивает.
— Мои парни, в работу взял. Этот вот тутошний, — указывает на Сергея, — почудил он немножко, погулял малость, а теперь одумался, ткет у меня и этих вот с собой привел.
— Прилежны, послушны ли? — воевода допытывается.
— Да пока что под рукой все у меня, не блажат, — выгораживает Калачев парней. А то вздумается воеводе отобрать даровые руки, к себе угонит.
И с этих
— Сказывают, вы идолу поклоняетесь, в мяч играете, в карты тешитесь, в образины горазды, поете по ночам, маски строите да носите, видели люди, на качелях качаетесь?
Сергей не больно-то испугался и отвечает:
— Полно-ко, по-твоему, идолу кланяемся, а по-нашему — своему хозяину Савве Садофьичу. Вот он. Играть мы от темна до темна играем — челноком, за станом сидючи. И петь поем, словно волки на луну с голоду. И маски носим, когда из светелки идем: в пыли, в пуху — не узнаешь нас. И качаться мы качаемся: только не на качелях, а на своих ногах от усталости, когда из светелки и эту дыру бредем…
Воевода ногой топнул, плетью по сапогу хлопнул.
И сразу видно, что погулял, парень. Смотри у меня. Помалкивай больше — складнее будет.
На крыльце Наташа встрелась.
Крикнул на нее воевода:
— Чай, тоже воск да олово льешь?
— Лью, лью, батюшка, каждый день лью, только не воск и не олово, а свои слезы, — Наташа в ответ.
— Я тебе, муха осення! — на нее воевода кричит, плеткой стегнул. — Ты этих людишек сплавь куда-нибудь поскорее, — велит воевода Калачеву.
В обед сели за стол наши ткачи, ударил старшой ложкой по столу, и пошли в двадцать рук похлебку поддевать из ведерного блюда. Тут, брат, не зевай. Похлебка вкусная, с наваром, в ней крупина за крупиной бегает с дубиной.
Потом про чуму разговор пошел, будто чума во всех селах и городах по Волге косой косит.
— А все-таки с низовья идет не чума, а радость сама, — Сергей говорит, — да злые люди застили пути, не дают ей итти.
А Калачев тут как тут.
— Эй, ты, лясник-балясник, держи язык за зубами, на длинный язык и топор найдется.
— Нет, хозяин, на мой язык топор пока не припасен, — ответил Сергей, встал, да и за свое дело пошел.
У хозяина инда рот искривило, схватил он Сергея за рубашку.
— Ты что это больно смел стал! Да я, знаешь, за непокорство парусины натку из тебя. Кто ты такой есть? С какой каторги убежал? В замки закую, опять отошлю туда, откуда улизнул, — грозит хозяин. Сам трясет парня.
— И здесь не слаще каторги. Пусти, что ты ко мне прицепился?
Так ли еще прицеплюсь!
Да было и хотел стукнуть Сергея, а тот чуть поразвернулся да как тряхнет высоким плечом. И тряхнул он, со стороны поглядеть, совсем легонько, — Калачев кубарем от него отлетел.
— Ах, так-то ты со своим содержателем поступаешь? Ну, постой, я из тебя дурь палкой, как зерно из сухого снопа, завтра же выколочу!
Сергей ткать в светелку пошел. Ни слова не сказал больше, только губу прикусил да ноздри у него немножко вздрагивают.
Светелка
Сел Сергей за стан, начал челнок из руки в руку бросать, бердом приколачивает, только стаи потряхивается да стены дрожат. Наташа поблизости ткет, другие тоже. Сначала Сергей все молчал, чернее тучи сидел, потом улыбнулся, сказку повел про челнок — золотой бок.
Дальше да больше, и развеселил всех. Под забавное-то слово не заметно, как время летит.
Трусится вечером Калачев, на нем армяк вроде поддевки широкой, рыжий войлочный, шапчонка серая кошачья, сапоженишки стоптанные, глаза, как у мыши, так и бегают; заглянул в светелку.
— Что все лясы точишь, а ткать-то когда будешь? — кричит на Сергея.
— А ты что, умирать собрался? На саван, что ли, тебе? На саван — так постараемся! — отзывается Сергей из-за стана.
Больно за живое задело это Калачева.
А губной староста еще в селе был. Калачев к нему жаловаться побежал. Сергей-де, голяк, народ мутит. Губной староста хозяина и наставил, как поступить: за первую провинность перед хозяином прутьями ослушника стегать, сколько хозяин сочтет нужным, за вторую провинность опять теми же прутьями попотчевать, а если работный руку на хозяина поднял и словом дерзким непослушность оказал — за это пороть, а после ноздри рвать и сослать на каторгу на год или навечно, как хозяину взглянется.
Утром объезжие вытащили на двор скамейку, навалились семеро на одного.
Долго Сергей им не уступал. В полном цвету был парень. Как тряхнет плечами, кубариками все эти объезжие от него летели. Все ж таки одолели, по рукам, по ногам скрутили его, выволокли на двор, к скамье ременьем сыромятным по пояс голого привязали. Пучок прутьев свежих припасен и бадья с соленой водой тут же.
И народ-то весь, как уж водится, на эту расправу глядеть выгнали.
Два пьяных молодца в красных рубахах рукава повыше локтей засучили и начали с обеих сторон по спине Сергея писать. Ни охнул, ни застонал Сергей, как умер. Только вдруг вздрогнул он весь, и скамья под ним заходила, как ударили его прутом игольчатым, а из-под прута кровь палачу на волосатые руки брызнула.
— Помилуйте, пожалейте! — не стерпела, бросилась Наташа к скамье, а у самой слезы льются…
Сергей крикнул:
— Отойди, Наташа! Не плачь!
— Что, заступаться лезешь? Заступница нашлась! — Велит хозяин: — Распеките-ка и заступницу кстати!
И Наташу исхлестали. По лицу задели, со щеки рубец долго не сходил.
Больше часу, чай, маяли парня на той скамье.
В избу-то на рогоже понесли.
Дня два Сергей лежал в углу на дощатых нарах, ни повернуться ему, ни сесть нельзя.