Скифская чаша
Шрифт:
Татаров не задумался ни на мгновение. Все ответы на подобные вопросы были у него продуманы и взвешены до последнего слова.
— Одолжил, — ответил, — на машину я одолжил. Но, к сожалению, ее уже нет.
— Как? — удивился Дробаха, потому что это было для него новостью. — Говорят, вы так радовались машине.
— Должен был вернуть деньги. Когда одалживал, договорились, что буду отдавать по частям, думал, в крайнем случае, смогу переодолжить, а пришлось возвращать срочно.
— И у кого вы одолжили? — не без иронии спросил Дробаха. Он уже сообразил, что Татаров ловко дурачит его, и устыдился своего легковерия.
— У одного знакомого.
— Можете назвать фамилию?
— Это вам ничего не даст. Тому человеку затем и понадобились деньги, что уезжал. За границу...
— Вот оно что! — Дробаха внимательно посмотрел на Татарова. «Ишь ты, — подумал, — крепкий орешек, и разгрызть будет не так уж просто!» — За границу, говорите? Это вы неплохо придумали.
— Я просил бы вас, — сказал Татаров тоном, не допускающим возражений, — обойтись без оскорблений.
— Конечно, — вздохнул Дробаха. — Ну что ж, будем считать, что откровенный разговор у нас с вами не получился, просто обменялись мнениями, как говорят опытные дипломаты. — Сделал несколько шагов, махнул рукой, и чуть ли не сразу в калитке появились оперативники. Оглянулся на Татарова: — Придется прибегнуть к мерам, предусмотренным законом. Сейчас мы пригласим понятых и сделаем у вас обыск. Вот постановление, прошу ознакомиться.
Но Татаров даже не посмотрел на документ. Стоял, держась правой рукой за яблоневую ветку, отчужденный и будто лишенный всех чувств, не видел и не слышал ничего, смотрел остекленевшими глазами поверх Дробахи, словно ему было безразлично, что с ним произойдет... И действительно, Татаров на какой-то момент совсем реально ощутил, что прекратил существование, вроде бы растворился и исчез, потому что все погибло, пропало, взорвалось, а значит, нет больше человека со сложившимися привычками, вкусами, требованиями, вместо него появилось совсем новое существо, только внешне похожее на Татарова, существо,к тому же, не принадлежащее самому себе, а целиком зависящее от других — от их капризов, настроений, характеров, и так будет тянуться долго-долго. От этого стало страшно, мороз пошел по коже, и Татаров подумал, что лучше было бы покончить с собой, но теперь не мог совершить даже этого, потому что перестал уже быть человеком, а стал преступником, теперь — представлял себе это ясно и четко — не мог даже шагу вольно ступить.
Но, говорят, можно привыкнуть в жизни ко всему, сколько взлетов и падений видел он сам, — впрочем, его вину еще надо доказать, и может, фортуна еще улыбнется ему.
23
Каштанов позвонил Хаблаку и приказал срочно зайти.
В кабинете полковника сидела женщина лет тридцати или немного старше. Не очень красивая, но симпатичная, смотрела испуганно, держала на коленях зеленую сумочку и все время щелкала замком.
— Садитесь, майор, — указал Каштанов на стул около женщины и сам примостился рядом. — Это гражданка Мащенко Лидия Андреевна, она пришла повиниться, и я подумал, вам будет интересно послушать ее, вот и прервал разговор с ней, чтобы пригласить вас.
Хаблак едва заметно поморщился: у него и так дел невпроворот, а тут какая-то Мащенко. Укоризненно взглянул на Каштанова, тот сделал знак, чтобы Хаблак набрался терпения, и обратился к женщине:
— Давайте, Лидия Андреевна, начнем сначала.
Женщина щелкнула замком сумочки, прижала ее к груди и заговорила неуверенно — искала нужные слова, губы у нее дрожали:
— Я уже сообщила... Значит, зашел ко мне Леня — Леонид Павлович Гудзий...
Хаблак пошевелился на стуле: вот в чем дело... Хотел что-то спросить, но полковник остановил его, положив руку на плечо. А женщина продолжала:
— Мы с ним знакомы, встречаемся в доме у одних наших сотрудников, и Леня, ну если уж откровенно, ухаживает за мной. Но у него жена, а я одинока, может, оно и нехорошо, да что поделаешь, человек он компанейский, веселый... Мне с ним приятно, обычный флирт, ничего больше, и вообще мы в прекрасных отношениях... Вы понимаете? — остановила взгляд на Каштанове. — Я, наверно, говорю невпопад...
Полковник подбодрил Мащенко:
— Мы вас внимательно слушаем.
— Так вот, заходит ко мне Леонид Павлович, мы в одном с ним министерстве, и говорит, что надо кого-то там выручить, его знакомого или друга, тот очень просит и отказать нельзя. А мне за это — импортные сапожки. Я подумала, вероятно, шутит насчет сапожек, а может, и нет, пожалуй, не шутит, потому что надо было подписать бумагу у начальника нашего главка на полиэтилен, а он точно не подписал бы, я знаю...
— Какой полиэтилен? — встрепенулся Хаблак. — И кому?
— Для одного из наших заводов. Полиэтиленовая крошка. Двести тонн. Ну я сделала, начальник, повторяю, не подписал бы, так я во втором экземпляре исправила цифру...
— Подделали документ? — уточнил Каштанов.
Мащенко щелкнула замком, открыла сумочку и достала из нее пакет.
— Подделка, — согласилась, — и я виновата. Но ведь просил же Леонид Павлович, а знаете, заводам не всегда дают что нужно... Ну я уже стала забывать об этом и на сапожки не рассчитывала, а тут вдруг на днях звонок в дверь, открываю — парень, дает вот этот пакет и говорит: от друзей Леонида Павловича... Отдал и исчез. Разворачиваю, а там...
Мащенко дрожащими пальцами открыла пакет и положила на стол пачки денег.
— Тут три тысячи, — отдернула руку, как будто обожглась. — Я все эти ночи не спала. Потом решилась и пришла к вам.
Каштанов переглянулся с Хаблаком.
— Шиллинг, — сказал Хаблак, и Каштанов согласно кивнул.
— Больше тот парень вам ничего не сказал? — спросил полковник.
— Нет. Только: от друзей Леонида Павловича, и сразу же ушел.
— А самого Леонида Павловича вы давно видели? — поинтересовался Хаблак, внимательно глядя на Мащенко: ведь Гудзия вчера вечером арестовали. Возможно, эта женщина, узнав об аресте, испугалась и прибежала в милицию.
— С того времени, как попросил меня о полиэтилене, не встречались. Я хотела позвонить ему, но как-то не осмелилась. Ведь если он знает о трех тысячах, выходит, заодно с ними, то есть с теми, кто заплатил, а такие деньги даром не платят...
— Да, не платят, — подтвердил Хаблак. — Кстати, Леонида Павловича Гудзия вчера арестовали.
Мащенко остолбенела, лицо у нее перекосилось и стало землистым. Сыграть так не смогла бы даже талантливая актриса, и Хаблак убедился в безосновательности своих подозрений. Налив воды, подал женщине, однако она не взяла стакан, глотнула воздух и прошептала: