Скифская чаша
Шрифт:
Лишь бы еще пожить...
А в том, что перед ним пролягут еще долгие годы, Гаврила Климентиевич, пожалуй, не сомневался. Здоровье имел прекрасное, ежедневно делал зарядку, когда не был на даче, по утрам бегал в соседнем сквере: живота нет, мускулы налиты силой и голова светлая — никаких склеротических явлений.
Книжку на предъявителя — единственное его богатство и единственную надежду — Татаров спрятал в полиэтиленовом пакетике, тщательно запаяв его, затем плотно обернул фольгой и положил в аккуратно выдолбленный кирпич. Ночью, когда точно знал, что никто не услышит и не увидит, расшатал и вытянул кирпич из-под навеса соседского гаража, вместо него замуровал свой с книжкой. Теперь был уверен: никакая милиция, хоть какие бы мудрецы там ни были и какую бы технику ни использовали, ничего не найдет, и лежать его сберегательной книжке, пока не вытянет сам. А ежегодно одних процентов будет набегать восемьсот рублей, потом проценты на проценты...
Потому и смотрел на следователя, который почему-то приехал к нему, вместо того чтобы вызвать или даже доставить в прокуратуру, спокойно, невозмутимо и даже слегка пренебрежительно, по-философски рассудив, что от судьбы все равно не убежишь, да и убегать пока нет смысла.
Дробаха с удовольствием вдохнул ароматный чай и спросил У Татарова:
— Вам ничего не хочется сказать мне, Гаврила Климентиевич?
Татаров посмотрел на него холодно и свысока, как на мелкого канцеляриста из их главка. Ответил ровно, однако с некоторым нажимом, как будто приказывал нерадивому подчиненному:
— Извините, вас зовут, кажется, Иваном Яковлевичем? Так вот, уважаемый, я считаю, что мои личные дела вряд ли могут заинтересовать республиканскую прокуратуру. Выходит, служебные. А служу я давно, и ничего этакого крамольного за мною не водится. Вероятно, что-то недоглядел, но ведь это может случиться с каждым.
— Чай у вас вкусный, — невпопад ответил Дробаха. — И мед ароматный, гречишный?
— Имею два улья, а тут поблизости совхоз гречиху сеет.
Дробаха поставил чашку и молвил то ли с сожалением, то ли извиняясь, — так, как сообщают неприятную новость симпатичному человеку:
— Я приехал арестовать вас, Гаврила Климентиевич.
Татаров не донес ложечку с медом до рта, и Дробаха увидел, как впервые испуганно округлились у него глаза. Однако сразу же овладел собой и ответил иронично:
— Шутите? Но ведь следователям, да еще республиканской прокуратуры, это противопоказано.
— Не шучу, Гаврила Климентиевич, потому и спросил: не хотите ли что-то сказать? Чтоб облегчить если не душу, то хотя бы свою будущую судьбу?
Татаров бросил ложку так, что чуть не разбил вазочку с медом. Но вспышка его гнева на том и кончилась. Посмотрел на Дробаху уничтожающе и ответил резко:
— Я вам не мальчик, товарищ следователь, а заместитель начальника главка. И посоветовал бы не забываться!
Дробаха медленно достал постановление на арест. Положил на стол.
— Прошу ознакомиться, гражданин Татаров, — сказал сухо и официально.
Татаров молча изучил документ, брезгливо бросил его назад на стол и с возмущением воскликнул:
— Какое-то недоразумение!.. Да вы представляете себе — что такое арестовать меня?
— Хотите совет? — спросил Дробаха.
— Не нуждаюсь. Я честно и достойно прожил жизнь... Может, кто-то оклеветал меня, но правда все равно восторжествует.
— Эх, Гаврила Климентиевич, Гаврила Климентиевич! — с горечью сказал Дробаха. — Наверно, в одном вы только правы, что когда-то честно жили и честно работали, люди уважали вас, а начальство ценило, даже главком руководить доверили. И так споткнуться! Ну скажите мне: почему? Денег вам не хватало? Двое детей у вас, тянут деньги, что ли? У меня тоже сын студент, конечно, не на все хватает, да и разве может хватить на все? — Он смотрел Татарову в глаза и вдруг увидел, как смягчились и посветлели они, — подумал, что сумел хоть немного растопить его сердце и этот ершистый человек еще не совсем очерствел, но, оказалось, попал впросак, ибо Татаров, расправив спину, ответил категорично:
— Я попросил бы вас не разговаривать со мною так. Вы оскорбляете меня, и не только меня, а и учреждение, в котором имею честь работать.
— Ладно, — махнул рукой Дробаха, — не хотите, не надо. Но сказать вам, сколько получали преступники и проходимцы за вагон алюминиевого листа?
— Какие преступники и проходимцы? — удивился Татаров так искренне, что понравился сам себе.
— От которых вы получали взятки, гражданин Татаров.
— Вы с ума сошли!
— Да нет, Гаврила Климентиевич. Мы устроим вам очные ставки, предъявим другие доказательства...
— Нет, — ответил Татаров убежденно, — такого быть не может.
— Однако было, гражданин Татаров. Кстати, каждый вагон давал им чистой прибыли около ста тысяч рублей. А сколько платили вам?
Желваки опять проступили на лице Татарова.
«Копейки, — хотел ответить, — мизерию...»
Мерзавцы проклятые, действительно они бросали ему объедки, даже его белая «Лада» — мелочь, ерунда, а знать бы, и лежало бы у него сейчас на книжке...
А он радовался кожаному пальто, парфюмерии для Клары...
— Сто тысяч за вагон алюминиевого листа? — разыграл искреннее удивление. — Да какой дурак станет платить такие бешеные деньги?
— Ваш алюминий шел на кровли в Прикарпатье.
— Не может быть.
— Факт остается фактом. А лист заводу выделяли вы.
Лицо у Татарова вытянулось, и Дробаха впервые подумал: а если они ошибаются и этот Татаров попал в историю из-за собственного недомыслия?
— Вот оно что! — воскликнул Татаров. — Теперь я припоминаю. В самом деле, мне давали на подпись такие бумаги. Но кто мог подумать? Готовил их начальник отдела нашего главка товарищ Гудзий. Порядочный человек, старательный исполнитель. Никто о нем не скажет ничего плохого.
— О Гудзии мы еще поговорим, — пообещал Дробаха: все же мысль о том, что перед ним не закоренелый преступник, а халатный работник, до некоторой степени изменила его отношение к Татарову. — А теперь скажите мне, нам известно, вы все время жаловались на безденежье и вдруг приобрели «Ладу». Именно в то время, когда начались поставки алюминия тому заводу.