Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
В дороге гусары потешались, вспоминая случившееся в корчме:
— Это как вы догадались, пан Михаил?
— Небось когда впереди замаячит тюрьма, догадаешься. И потом, никто из них никогда не видел Дмитрия, он шел-то от Северских городов. Москвичи-то его не все знали, а тут в глуши… В общем, так, ребята, теперь играйте всерьез. Я — бежавший царь, а вы — мои слуги, глядишь, до самой Польши прокормимся. Слава Богу, Дмитрий ничего плохого народу не успел сделать.
И полетела на сорочьем хвосте весть, что едет царь Дмитрий, чудом спасшийся от
На Торге, на улицах и в переулках радостно сообщалось:
— Жив Дмитрий Иванович. Уцелел!
— Откуда слышал?
— Кум приезжал, сам видел под Можайском. Он не соврет.
— Ах, каналья Шуйский, ах каналья, дурит нам голову.
— Изоврался царь, изоврался, а правда она завсе выплывет.
И чем больше старался Шуйский доказать, что лжецарь убит, а настоящий Дмитрий вот он — давно в гробу, тем больше ему не верили. Слишком часто врал Шуйский до этого.
Шаховской, прибыв в Путивль, собрал на площади народ и объявил, что царь Дмитрий Иванович жив, и путивльцы единодушно отказались присягать Шуйскому, объявив себя подданными царя Дмитрия. За ними последовали и остальные северские города и Комарицкая волость, вскормившая когда-то самозванца и поддержавшая его в трудную минуту.
Молчанов, прибыв в Самбор, явился к панне Мнишек и передал ей письмо мужа. Прочтя его, ясновельможная спросила:
— Что делать?
— Надо искать нового Дмитрия, — отвечал Молчанов. — Шуйский так просто никого не отпустит, ни вашего мужа, ни вашу дочь.
— Марина дочь от первой жены пана Мнишека, — заметила панна, — хотя я к ней хорошо относилась. Но где взять другого Дмитрия? Где искать?
— А я разве не подхожу? — усмехнувшись, спросил Молчанов.
— Ну что вы, пан. Вы и ростом выше, и обличьем другой.
— Такого, каким был тот, вы все равно не найдете. А я уже под именем Дмитрия проехал весь путь от Москвы до Самбора. И везде народ только радовался, что Дмитрий, то бишь я, уцелел. Чего еще надо?
— Я должна подумать, пан Молчанов.
— Я согласен, думайте.
И отправился пан Молчанов в корчму, в душе кляня ясновельможную Мнишек: «Скупердяйка! Даже к столу не пригласила, выпить не предложила».
В довольно большой корчме он увидел в дальнем углу одиноко сидевшего мужика перед глиняной корчагой. Прошел к нему и, старательно подбирая польские слова, спросил: позволит ли пан присесть рядом?
— Садись, браток, — сказал тот на чистом русском языке. — Какой я тебе пан, природный русак. Иваном кличут. А тебя?
— Михаил.
— Вот и славно, Миша, давай выпьем, — обернувшись махнул рукой: — Эй, Зяма, еще кружку.
«Вот что значит русский, — подумал удовлетворенно Молчанов. — Сразу: давай выпьем, не то что та, ясновельможная».
Между тем Иван заказал корчмарю сковороду яичницы с салом и хлеба каравай:
— Да поживей спроворь, Зяма, я земляка встретил. В кои-то веки.
Он был действительно страшно рад Михаилу.
— А как
— Да ты ж по-польски так молвил, что я сразу смекнул: наш. Думаю, вот повезло. Давно русского человека не видел.
— Почему?
— О, то длинная история, Миша.
— Ну и что? Расскажи. Или торопишься?
— Куда мне торопиться. Меня ж, Миша, татары еще мальчишкой в полон уволокли. Продали туркам, те закрячили меня на галеру. Ну, скажу я тебе, Миша, галера хуже любой каторги, вот видишь мои мозоли, это с нее, с весел. Весло тяжелое, пока его подымешь, еще ж и гребок надо сделать, да чтоб вместе со всеми с другими. Не дай Бог, опоздаешь, мигом по спине кнута схлопочешь. Тут солнце жарит, с тебя пот градом, тут кнут свистит. Врагу не пожелаешь.
— Да, ничего не скажешь, веселая у тебя жизнь, — посочувствовал Молчанов.
— Ой не говори, Миша. Там, бывало, на галере гребцы как мухи дохли. Ей-ей. Я выжил, потому как молодой был, а кто постарше, все рыбам на прокорм шли.
— Как?
— А так. Умер человек на весле, его тут же за борт, а на его место свежего. У них на нижней палубе в особой загородке сидели запасные рабы. Ну давай выпьем, Миша, я, вижу, расстроил тебя с этой галерой.
— За что будем пить?
— За лучшее, Миша. За возвращение на родину.
Выпили, стали закусывать яичницей, Молчанов спросил:
— Ну а как с галеры-то? Бежал, что ли?
— Что ты, Миша, как убежишь, за ногу-то цепью прикован. Другой раз таково тоскливо, что, кажись, будь топор, оттяпал бы ногу и на одной бы ускакал или уплыл. Но мне посчастливило. Выловили после шторма и кораблекрушения нескольких спасшихся, оказались венецианцы и среди них двое русских. Подошел ко мне боцман, спрашивает: «Русский?» Да, отвечаю. Приказал матросам меня освободить. Отомкнули мне ногу. Господи, Миша, это было такое счастье, словно я на свет народился. Привели в каюту, там сидят двое наших русских, я даже заплакал, Миша.
— Почему?
— От счастья, что вижу своих. Капитан велит переводить вопросы и ответы, а у меня горло сдавило, не то что говорить — дышать не могу. Хорошо, капитан добрый оказался, даже воды мне налил: на, выпей, успокойся. И кто, ты думаешь, оказались эти русские?
— Кто?
— Купцы, Миша, купцы. Они и сами откупились, и меня выкупили. И с ними отправился я в Венецию, несколько лет там прожил. А тут услышал, что на родине творится, думаю, надо к дому грестись. Хоть помереть дома да в родную землю лечь.
— А родители у тебя где?
— Да их же вместе со мной в полон угнали, они еще в пути померли.
— И к кому ж ты теперь?
— Не знаю. Гребусь вот куда глаза глядят.
— У кого ж ты был перед полоном?
— У князя Телятевского.
— У Андрея Андреевича?
— Кажется, так его звали. А где он сейчас?
— Воеводствует на Черниговщине.
— К нему, наверно, и буду правиться. Поди уж и не вспомнит меня.
— Послушай, Иван… Как тебя по батюшке и по фамилии?