Скорая развязка
Шрифт:
Квасоваров снова взялся щепать лучины. Братанов все молчал, будто и не слышал, о чем шел разговор. Усердно лепил пельмени и укладывал их рядышком. Косарев убрал со стола бутылки и поставил их на окно, за занавеску. «В холодок, — подумала Анисья. — Догадливый, а купить водки толку не хватило. Но я сбегаю сейчас. Пельменей из лосятины еще никогда не едала. Та же, говорят, говядина. Только чуть горчит: осинником кормится…» У Анисьи было хорошее настроение в предчувствии приятного застолья. Она поглядела на руки Братанова и совсем
— Как же они его завалили, Братанов?
Братанов ходил к леснику за мясом и знает, как мужики вытащили из полыньи лося с переломанными ногами.
— Чего, в самом деле, не расскажешь бабе? — нахмурился Квасоваров на Братанова.
— Да она уже все знает. Она больше меня знает.
— Женщина и должна больше знать, а то как же, — Анисья кокетливо вскинула бровь, а вершинки щек ее зарделись беспокойным румянцем.
— Вышел он на реку, а лед в том месте подмыт — и крышка.
Братанов умолк.
— Вот и поговори с ним. — Анисья обратилась к Квасоварову, а потом погрозила пальцем: — Ой ты, Братанов, непростой человек. Молчуны все ехидные.
— Ты, Анисья Николаевна, одна живешь? — спросил Косарев, приглядевшись к женщине, и начал гладить бороду, обнимая большой ладонью чуть ли не все лицо.
— Если б одна. Свекровка есть. Муж.
— Где же они?
— Свекровка на свадьбе в Мостовой, любить сватья почужу шастать. Стряпать она мастерица — вот и возят ее. Есть от кого, ездит: Онька приберет, вымоет, Онька скотину управит, а еще огородишко. Работу в колхозе я уж не беру. Муж тоже дома не живет. Колхоз в городе квартиру заезжую держит, так он, Николай мой, при ней: топит, караулит, ворота отпирает — да запирает.
— Не боишься, что испортится на стороне?
— Он у нас смирный. А я ему самая любая, — Анисья изломала левую бровь и задачливо умолкла.
Косарев удовлетворенно хмыкнул:
— Что же он тебя к себе не возьмет?
— А дом, хозяйство — на кого? Он звал, да что я там забыла? Здесь я с пяти утра и до ночи при деле. Как встала, так и пошла по кругу.
— А и мастер ты поболтать, — с укоризной сказал Братанов хозяйке.
— Люблю, — весело согласилась она. — Вообще люблю общество. А уж поговорить само собой. С добрыми людьми и выпить умею.
— А сочни кто за тебя будет катать?
— Батюшки-светы, — воскликнула Анисья, увидев, что у Братанова кончились сочни. — Винюсь, винюсь. — Она начала быстро катать скалку, с красивой женской неловкостью приподняв над столом локти.
Братанов охлопал замучненные руки и, как всякий крупный человек, опасаясь что-нибудь зацепить, вылез из-за стола.
— По сорок штук на брата есть. Еще десятка по два, и с хлебом за мое мое — по уши.
— Сосчитал уж, — заметил Квасоваров.
— Пельмени всегда надо считать, еда праздничная.
— Вот он как рассудил, — откидывая от себя сочни, говорила Анисья. — Нет, Братанов у вас — голова.
Братанов не ответил. Залез в кухню, гремя заслонкой, достал из загнетки уголек и, втиснувшись обратно за стол, застряпал уголь в пельмень.
— Это еще зачем? — удивилась Анисья, даже скалку из рук выронила. — Отравить нас собрался?
Косарев, крутя косматой головой и смеясь, поднялся, ушел к порогу курить, а на его место сел Квасоваров, прилаживаясь напильником к затупленному и выщербленному хозяйскому ножу:
— Про вас, здешних, верхотурских, правду сказывают, что вы на болоте завелись. У вас тут все не как у людей: лепешки называете блинами, блины оладьями, обливные булки шаньгами.
— Да уж наскажешь, — Анисья недоверчиво поглядела на Квасоварова и поджала губы.
— Где ты видела, чтобы пельмени да были без угля? Без угля ты их живьем глотать станешь — поди про тебя напасись. А с угольком каждый пельмешек зубом ощупаешь. Не быстро, значит.
Косарев хихикнул и вдруг заржал у порога, захлебнулся папиросным дымом, и начал бить его утробный кашель от табака. Омыв всю бороду слезами, едва оклемался.
— Я думаю, как он его повернет, этот уголь. А ты погляди, он его приспособил. Ну язва — Квасоваров. А у нас не так говорят. Кому попадет пельмень с углем, тот и счастливый. Бывает — слышишь, Анисья Николаевна? — бывает, живет человек, всю свою жизнь изживает, а знать не знает, счастливый он или несчастливый. А уж если пельмень с угольком выловил, тут сомнения нет. Тут все ясно. Тут какое еще сомнение…
— Все, — объявил Братанов и опять охлопал обмучненные руки над столом. — Михаил, бери пельмени и неси на мороз.
— Мы же их будем лопать сейчас. Зачем на улицу-то? — оторопела Анисья.
Братанов вообще не отвечал на вопросы Анисьи, а Квасоваров и Косарев не знали на этот раз, что сказать. Однако Косарев взял доску и осторожно понес ее на вытянутых руках; Квасоваров распахнул перед ним дверь. Пельмени вынесли на крыльцо.
Анисья прибрала стол, начерпала в чугунок воды.
— Квасоваров, ты щепал лучину — разводи огонь. А я сбегаю к Настьке. Чего уж там, давайте деньги.
Мужики молчали.
— Настька моя подруга. В ночь, полночь… — Надевая шаль и обматывая концы ее вокруг шеи, наказывала еще: — Ты, Квасоваров, трубу шибко не открывай, тяга и без того — горшки выдергивает. Пельмени-то вовсе, что ли, вынесли?
— На крыльцо.
— Лешак вас задави, там же собака.
Все четверо — даже Квасоваров с кухни — бросились к двери. В сутолоке хозяйка кулаком плашмя лупила Братанова по жилистой спине:
— Это ты все, ты, ты…
В холстине света, падавшего на крыльцо через настежь открытые двери, увидели доску с полотенцем и пельменями: никто их не потревожил, но доску занесли в сенки и сенки заперли. Тут всем командовала Анисья: