Скорая развязка
Шрифт:
— Она — видная баба. Справная. Одни глаза чего стоят.
— Степка Макухин плохую не облюбует. Ясное дело.
— Степка-то — ты, что ли?
— Ну.
— Вот я и думаю теперь: не пойдет она с тобой, Степа. Ты и ростом с пенек, а образина — хоть топор точи. И губы. Толстые, нос картошкой. Не сердись, правду все сказываю.
— «Губы толстые», «нос картошкой», — передразнил Степка суровея. — Это, что ли, главное-то в мужике?
— Может, ребятишки от тебя пойдут — на кого походить-то будут? На всех чертей? Да
— Глупая ты, если вот так можешь судить. Вначале ты мне приглянулась. Думаю: вот бабочка-то излажена! А теперь мне и говорить с тобой неохота.
— Взбеленел, холера. Не нравится. А каково нам, если вы из нас кровь пьете? Жизнь нашу коленом давите? Молчишь.
Глаза у Нади недобро расширились, округлели, а голос стал по-пьяному криклив и резок. И вообще она сделалась пьяной, но, вернее всего, не от вина, а от сознания того, что выпила.
— Хоть ты и ничего парень, но мне и тебя укусить охота…
— Не я муж твой.
— А то что бы? Что — ну?
Дверь в прихожке с треском растворилась, кто-то переступил порог, зябко крякнул и закашлялся. Хозяйка вскочила из-за стола, откинула занавесочку и тоже засмеялась:
— Дядь Костя. Дядь Костя, у тебя нос собакой натерт. И как это ты? Садись, я стяну сапоги-то. Садись, чего еще.
— Я сам. Я сам, — ласковым шепотком отозвался гость. — Лавка сегодня будет. Слышала? Я сам. Надя, я все сам.
— А мы вино пьем, дядь Костя, — весело объявила Надюша.
— Дядя Костя скрозь землю видит, — кряхтя и отпыхиваясь над сапогами, гордился гость.
— Проходи, дядь Костя, и тебя угостим. Ты разве гуляешь сегодня?
— Бригадир отгул дал за работы на мосту. Не давал сперва, а потом дал.
Из-за занавесочки появился высокий, длиннолицый мужик, с ласковыми стоячими глазами под густыми жесткими бровями, в гимнастерке без пояса и в залубеневших портянках.
— Да ты не одна?
— Говорю, вино пьем.
— На здоровье. Солдатику — наше здравствуй. — Дядя Костя протянул черную и тяжелую, как лошадиное копыто, ручищу и вежливо пожал Степкину руку. Сел на место Нади, а хозяйка втиснулась за стол на кровать и, не расставаясь с улыбкой, стала накладывать из чугунка в тарелку картошки.
— Люблю глядеть на солдата. Кровинушка наша.
— А и правда, дядь Костя. Вот он посидит да уйдет, а я потом задаваться стану: солдатика обогрела.
— Истинная правда, Надя. Солдатика за службу его надо любить.
Надя налила себе вино в граненую рюмку и держала ее все время в руке — у рюмки отломилась ножка, — свой стакан подвинула дяде Косте.
— Пей, дядь Костя, мне для тебя ничего не жаль. Вот как.
— Он тебе родной, что ли? — спросил Степка у Нади, кивнув на дядю Костю.
— В сто раз лучше. Слышал? Только и кричит дядь Костя: бабы, не троньте, без вас подымем. А родной что? Родной сядет еще на шпалу-то: тяни, баба.
Дядя Костя, держа
— А я в гостях у кума. Кум утресь кабанчика завалил, и мы его палить в колки возили. Потом я пошел в лавку дожидаться, а кум кабанчика домой повез.
— Проворишь бутылочку и опять к куму, дядь Костя?
— К куму. Щей из свежей убоинки похлебать. От наваристых щей, Надя, целую неделю нутро теплом обносит.
Степка, будто ему команду на изготовку подали, весь подобрался, пыхнул глазами, уже подросшие волосы совсем дыбом встали.
— Хороший ты человек, дядя Костя, — заглядывая в стоячие благодушные глаза дяди Кости, сказал Степка, — По-солдатски, сразу вижу.
— Хороший, — подтвердил дядя Костя, хрумкая луковицу.
— И я, дядя Костя, — с упоением продолжал Степка, — и я вот хочу пожить хозяйством, чтобы коровушка, кабанчик.
— За скотиной человек не обленится, — назидательно заявил дядя Костя. — Ты на скотину робишь — она на тебя. А ведь не дай ты кабану мешанки, и он тебе много не даст. У кума добр, подлец, выгулялся, будто из льда вылит. Ухожен был — что ты! Поживи, солдатик, хозяйством. А как у земли без хозяйства!
— Тебе и жена-то нужна, чтоб за скотиной ходить, — сказала Надя, притаив в прищуре своих маленьких глаз злой вызов. — У ней и шубенка и пимы — все будет заплескано пойлом. Одно слово — куркуль.
Степка считал себя настолько правым в своих намерениях, что даже не хотел отвечать хозяйке на ее выпад. Но потом передумал и сказал:
— Дядя Костя прицельно метит: за скотиной не обленишься. И пойло станешь носить. А то как? Но куда выйти, можно и другие пимы надеть. Я, дядя Костя, служил и тоже смекал в город: невеста моя невзлюбила деревенское житье, отравилась, видать, покосом да хозяйством. А мать пишет и пишет: справное-де житье в деревне. Я до работы, дядя Костя, въедливый. В городе как? Свое отбарабанил, и домой. А что дома делать? А кабанчик, хозяйство то есть, завсегда даст работенку. Корова, она тебя — если что — во хмелю поднимет. Иди. Корми. Управляй.
Степка прикончил вино в своем стакане, и у него все мысли куда-то вдруг провалились. Он ясно сознавал только одно, что сладкий разговор о хозяйстве надо продолжать, но не мог уловить в памяти, на чем остановился. Дядя Костя с пытливым молчанием слушал Степку, и хозяйка, доверяя вниманию дяди Кости, тоже решила слушать.
— Вот так все и выходит, — не зная зачем, к чему сказал Степка и неожиданно наткнулся на знакомое. — Старшина Пищенко был в нашей роте. Каждое утро: подъем! Одеть шинеля! Выходи строиться с вещами. Проверит мешки, выгребет у меня гвозди, железки, шурупы. И отломит два наряда. Дурак — мне только того и надо. Всем увольнение, а я печи топлю в казарме. Пол мою. При деле — как ни скажи.