Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай, новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в нее.
«Обилечивайтесь!» — тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик обилетился. Кондукторша объявила: «Следующая — Девкины бани!» — и не за веревку дернула — на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей, уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский,
— Девкины бани! — крикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, трое вошли.
Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши, вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил:
— Начинать?
— Подожди, — отчеканил второй, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее бумажные деньги, а потом приказал тому, что показывал нож вагоновожатому:
— Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!
Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:
— Гроши и рыжевье, кольца там, часики, — огольцу сдавайте!
Молоденький пошел по рядам. Делать нечего — отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками: ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе возложил его новенькую лондонку.
Ведь не богатыри. Пистолет и нож. Главное — пистолет. Алик представил, как пуля входит в него. Кошмар. Почувствовал, как диафрагма, холодея, стала опускаться. Страшно? Трусишь? Он знал про себя, что трусость его — от впечатлительности. Думал так, во всяком случае.
Сейчас подойдет оголец и станет шарить в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное — пистолет, пистолет!
— А тебе особое приглашение нужно? — кинул ему оголец, румяный такой и нахальный, от опасности, малолетка.
— Пацан, может, не надо?!! — миролюбиво посомневался Алик.
— Ты что?!! — заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли ему за пазуху, и вытянул по швам огольцовых порток.
— Колян, он не дается! — плачуще наябедничал оголец.
Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:
— А ну, вставай, фрей вонючий! — и, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как медленно встает Алик.
— Шманай его, живо! — приказал главный огольцу.
Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, Алик мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел с любимой левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.
Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им долго не встанет.
Оголец уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол, Алик приказал тому, что с ножом:
— Иди сюда.
Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.
— Тогда я иду, — процедил Алик.
— Не подходи, падло! — взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого и уклонился, а потом обработал бандита, как грушу на тренировке. И этот лег.
— Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, — приказал Алик вагоновожатому.
Трамвай помчался. Алик прошел, заглядывая под лавки, наконец, нашел пистолет в углу вагона. Бандит лежал рядом, и он рассматривал его, хотя рассматривать было почти нечего: обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Пацан сидел неподалеку и плакал — значит, тоже дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним — неизвестно.
Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно — глаза, как блюдца.
В животе была пустота, колени ходили. Алик присел на скамейку. На перекрестке трамвай резко остановился. Кондукторша кинулась к двери и, как Соловей-разбойник, засвистела в милицейский свисток. Цепляясь за сиденье, с пола поднимался оголец. Алик встал со скамейки и тихо сказал, глядя в сторону:
— Беги, дурак. Сумку только оставь.
Оголец разжал пальцы и незаметно уронил на пол самодельную тряпичную сумку, в которую собирал добычу. Кондукторша кинулась к двери и, как Соловей-разбойник, засвистела в милицейский свисток. Цепляясь за сиденье.
— Стой, бандюга! Стой, ворюга! Стрелять буду!!! — прекратив свистеть, заорала кондукторша. Она повернулась к Алику: — Стреляй в него! Чего стоишь?!
Алик подбросил на ладони тяжеленный пистолет и вдруг понял, что у него дьявольски болит кисть правой руки. Выбил пальцы, большой и указательный. Первый раз бил с такой силой и без боксерских перчаток.
— Эх, ты! — осудила кондукторша.
В трамвай влез милицейский старшина, посмотрел на одного лежащего, на второго и осведомился официально:
— Что здесь происходит, граждане?
— Произошло, — поправил Алик.
Андрей жег «Лайф». Он рвал тугую мелованную бумагу и по кусочкам сжигал ее в пепельнице. Алик сидел на диване и давал советы, потому что буржуйская толстая сверкающая бумага горела плохо. Дверь их комнаты в редакцию была закрыта на ключ, и Андрей занимался этим делом безбоязненно. Он жег бумагу и говорил:
— Два года — срок немалый. Чего мы добились? Ничего. Редакционные дамочки ласково называют нас мальчиками, а главный — нигилистами. В определении тематической политики газеты мы не играем никакой роли. По-прежнему всем вертят старики, живущие прошлым. Они — наверху, и поэтому стараются задавить все новое, все правдивое, все свежее, чтобы быть наверху. Пора, пора начинать атаку на них. И сделать это можем только мы.