Скрижали
Шрифт:
— Мабуть, надо поглядеть ручки, ножки? Не может двигать ничем дитё. Пальчиком шевельнуть не может.
Артур встал. Шепотом, так же тихо, как могла говорить Ая, попросил их выйти.
На пороге Бобо обернулся:
— Мне этот ребёнок дороже жизни…
Артур затворил за ними дверь. Он знал: только абсолютная, стопроцентная вера в выздоровление принесёт успех. Эта вера должна быть не только у него, Артура, но и у девочки. У девочки — прежде всего. А то, чему научил его целитель Пантелеймон, — подмога, опора. Если эта опора не утвердится в вере, может ничего
Девочка испуганно смотрела на него. Теперь, когда они остались одни, она чувствовала себя совсем беззащитной.
— Ая, он правильно сказал: я не врач, я писатель. Я не буду делать тебе операцию, не буду делать уколы. Не буду делать больно. Но ты станешь здоровой. Хочешь быть здоровой?
— Не знаю, — шепнули губы девочки. Из угла её правого глаза выкатилась слеза.
Артур снова присел на край кровати, уголком простыни промокнул слезу, тихо спросил:
— Ведь твоя мама Оксана верит в Бога?
— Да.
— А ты?
— Не знаю. Там, за окошком, видела дядю с крыльями. И в Москве, в больнице. Ночью приходит. Мама говорит — то ангел.
— Она тоже видела?
— Нет. Я одна. Он добрый, — девочка вдруг взглянула так светло, с какой-то уже неземной улыбкой. — Золотист.
— Что?
— Ангел золотист. А ты видел?
Артура поразило то, что она назвала его на «ты», как бы бросив навстречу мостик такого доверия, когда уже нет разницы возрастов, пола, социального положения. Есть два человеческих существа, хранящие в глубинах душ одну и ту же искру Божию.
— Нет. Я вижу другое, — так же доверительно прошептал Артур, решаясь наконец на то, о чём он думал, ещё когда ехал сюда вместе с Бобо. — Девочка, чтоб ты поправилась, могла снова ходить, бегать, я хочу надеть на тебя крестик. Он поможет. И мне. И тебе. Если ты не против. — Ему было важно, чтобы Ая самостоятельно пошла на этот шаг, сама приняла решение.
— Гипс, — сказала она. — Хочу. Только гипс.
Артур отвернул верх одеяла, увидел твёрдую гипсовую повязку вокруг горла.
— Ничего, скоро выбросим. — Артур расстегнул верхние пуговицы своей рубахи, снял с себя цепочку с тем самым кипарисовым крестиком, который подарил ему во время крещения отец Александр, осторожно надел через голову девочки ей на шею.
— Дядя Бобо увидит — заругает. Он маму ругает.
— За что ругает? За то, что верит в Бога?
— За все.
— Вот как?
— Дерется. Два раза видела. Мама хорошая.
— Да, мама у тебя очень хорошая. Очень.
— Правда? — девочка улыбнулась.
Нужно было удержать эту улыбку, подхватить. Но сейчас важнее, гораздо важнее было другое.
— Когда первый раз видела, что дрался?
— В ноябре, в городе. Из школы пришла, со второй смены. Он пьяный был. Ударил её. А мама плачет. А он опять.
— Подожди–подожди. Когда ты заболела?
— В ноябре. На рисовании карандаш рука не держит.
— Сразу на другой день?
— Наверное, через десять… Или больше. После Нового года мама и дядя Бобо повезли в Киев, потом в Москву. Могла ходить. Сама, — губы её искривились.
— Знаю. Остальное знаю. Всё будет хорошо, — он погладил девочку по голове. — Ты устала. Помолчи.
— Я видела, кто золотист. А ты кого видел?
— Расскажу. Только лежи и слушай. Не разговаривай, ладно?
Ая моргнула. Ресницы у неё были мокрые.
И Артур поделился с ней всем, что произошло за последние дни. Он рассказывал ей, как взрослой, как рассказывал бы отцу Александру. А больше никому. Даже Анне не стал бы рассказывать.
В какую-то секунду у Артура возникло ощущение, что эта девочка, это человеческое существо старше его, мудрее, что Господь не оставил его в одиночестве, послал друга.
Ая слушала на удивление спокойно. Глаза её были прикрыты. И когда он замолк, подумав, что она засыпает, девочка прошептала:
— Не уезжай. Бобо сказал — завтра уедешь.
— Не уеду. Пока не поправишься, не уеду. Поспи.
Он вышел из комнаты на веранду.
Прислонясь к её перилам, стояла, теребила конец косы Оксана.
— Всё будет хорошо. Пока не поправится — не уеду, — сказал и ей Артур.
С этого утра он по нескольку раз в день занимался Аей. Делал то, что показал ему целитель Пантелеймон: соединял своей энергией разорванные в результате душевного потрясения токи того, что в специальной медицинской литературе называется «китайскими меридианами».
Для этого ему не обязательно было идти к Ае. Достаточно было того, что он видел её, ухватил её индивидуальную, духовную сущность.
Он знал: существуют люди, очень немногие, которые могут целить, вообще никогда не видя больного, для этого им не нужна даже фотография. Достаточно того, чтобы тот, кто просит за этого больного, представил его себе. Артур не обладал такой способностью. Ему необходимо было хоть раз увидеть человека, войти с ним в контакт.
Теперь, пообещав Оксане и — самое главное — Ае, что всё будет хорошо, он и сам нисколько в этом не сомневался. Просто не мог себе этого позволить. Секунда сомнения — и, как человек, идущий по канату, срываешься, падаешь. В данном случае падение грозило реально разбить жизнь Аи.
Артур обрадовался тому, что на следующее утро Бобо действительно уехал. Ему нужна была атмосфера доверия, покоя. А этот желчный человек мешал, мог в любую минуту столкнуть с каната.
— Вернусь недели через две, — многообещающе сказал он Артуру, садясь в свои «жигули».
Артур остался как заложник несчастного, погрязшего в своей гордыне Бобо. В глубине души ему было жаль этого талантливого, по–своему умного человека. В конце концов, Бобо снял картину о своём страдающем народе, женился на вдове погибшего друга, удочерил Аю. Стало ясно, что он не любит Оксану и она расплачивается за все его неудачи, за дурное настроение. А теперь и за то, что случилось с Аей. Бобо и Оксана были разные миры, как совсем разными мирами были Украина и эта пустыня с маленьким оазисом у канала.