Скромный герой
Шрифт:
Так, а это еще что? Что тут за нарушитель спокойствия? Что вообще происходит под этой простыней? — прервала свои рассуждения Лукреция, подстраиваясь, возмущаясь, ощупывая.
— Продолжай, продолжай, любовь моя, ради всего, что тебе дорого, — умолял, задыхался, вожделел Ригоберто. — Только не замолкай сейчас, когда все получается так хорошо.
— Да я уж вижу! — смеялась Лукреция, вертясь, чтобы освободиться от сорочки, помогая мужу избавиться от пижамы, и вот они уже сплетаются, комкают белье на постели, целуют друг друга.
— Я должен знать, как они в первый раз переспали, — приказал Ригоберто. Он накрепко прижимал к себе жену и шептал прямо в ее губы.
— Я расскажу, только дай мне глотнуть хоть немножко воздуха, — спокойно отвечала Лукреция. Она воспользовалась передышкой, чтобы просунуть язык в рот Ригоберто и принять его язык. — Все началось
— С чьего плача? — растерялся Ригоберто. Все тело его напряглось. — Из-за чего? Армида была девственницей? Ты это имеешь в виду? Он лишил ее невинности? Заставил плакать?
— Слезы иногда приходили к Исмаэлю по ночам, дурачок, — объясняла Лукреция, пощипывая его за задницу, разминая его, протягивая руки к его яичкам, покачивая их, словно в колыбельке. — В общем, он вспоминал про Клотильду. Это был громкий плач, рыдания проникали сквозь двери, сквозь стены.
— И само собой, достигли комнаты Армиды, — оживился Ригоберто. Одновременно он переворачивал Лукрецию на спину и пристраивался сверху.
— Они ее разбудили, подняли с постели, заставили ее броситься к несчастному старику, — рассказывала Лукреция, плавно извиваясь под телом супруга, обнимая его, раздвигая ноги.
— Она не успела даже надеть халат и тапочки, — перебил жену Ригоберто. — Ни причесаться, ни привести себя в порядок. И вот она, полураздетая, влетает в спальню Исмаэля. Я так и вижу ее, любовь моя.
— Не забывай, что все происходило в темноте; она натыкалась на мебель, а плач страдальца направлял ее к постели. Добравшись до Исмаэля, она обняла его, а он…
— А он тоже прильнул к ней и рывком содрал с нее ночную рубашку. Она как будто сопротивлялась, но не долго. Сопротивление только обозначилось, а она уже прижималась к нему. Наверное, она страшно удивилась, обнаружив, что Исмаэль в тот момент превратился в единорога, он протыкал ее, заставлял вопить.
— Заставлял вопить, — повторила Лукреция и тут же завопила сама. И взмолилась: — Подожди, подожди, не уходи еще, не будь подлецом, не поступай со мной так!
— Я люблю, люблю тебя! — выкрикнул Ригоберто, целуя жену в шею, чувствуя, как вся она окаменела, а мгновение спустя она уже стонала, оплывала и сопела в неподвижности.
Несколько минут они лежали спокойно и тихо, приходя в себя. Вскоре они уже принялись шутить, встали, умылись, оправили постель, Ригоберто снова облачился в свою пижаму, Лукреция — в ночную рубашку, они погасили свет и попытались заснуть. Но Ригоберто еще долго лежал, слушая, как успокаивается и замедляется дыхание Лукреции, — жена погружалась в сон, в неподвижность. Все, она уже спит. А видит ли она сны?
И вот тогда-то Ригоберто совершенно неожиданно для себя понял, откуда взялась ассоциация, неясно и подспудно вызревавшая в его памяти уже давно — лучше сказать, с тех пор, как Фончито начал рассказывать им о своих невозможных встречах, невероятных появлениях этого мошенника Эдильберто Торреса. Ему срочно требовалось перечесть ту главу из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Он читал роман много лет назад, но этот эпизод, ключевой момент всей истории, помнил отчетливо.
Ригоберто бесшумно поднялся и босиком, в потемках касаясь стен, направился в свой кабинет, маленькое прибежище цивилизации. Включил лампочку над креслом — как делал всегда, когда читал или слушал музыку. Барранкинская ночь молчала, как верная сообщница. Только с океана доносился чуть слышный рокот. Для Ригоберто не составило труда отыскать нужную книгу на полке с романами: вот она, на месте. Так, теперь двадцать четвертая глава[26]: он отметил ее крестиком и двумя восклицательными знаками. Кратер вулкана, средоточие жизненной силы, переменяющее природу всего романа, вводящее сверхъестественное измерение в реалистичный мир. То было первое появление дьявола, его разговор с молодым композитором Адрианом Леверкюном в Палестрине, его итальянском пристанище, и предложение пресловутого договора. Едва приступив к чтению, Ригоберто оказался захвачен тонкостью повествовательной стратегии. Дьявол является к Адриану под видом мелкого заурядного человечка, поначалу единственная необычная черта — это исходящий от него холод, от которого у молодого музыканта бегут мурашки по телу. Нужно будет поинтересоваться у Фончито, проявить как будто дурацкое любопытство: «А тебе не становится холодно, когда появляется этот тип?» И вот еще что: перед встречей, которая изменит всю его жизнь, Адриан страдает от мигреней и тошноты. «Скажи-ка, Фончито, у тебя, случайно, не бывает головных болей, расстройства желудка
По словам сына, Эдильберто Торрес — тоже обыкновенный заурядный человечек. Ригоберто по-настоящему испугался, прочитав описание саркастического хохота, внезапно раздававшегося в сумраке горного итальянского домишки, где и происходил прельстительный судьбоносный разговор. Но почему же его подсознание связало все эти строки с Фончито и Эдильберто Торресом? Полная бессмыслица. Дьявол в романе Томаса Манна говорит о сифилисе и музыке — двух проявлениях его злодейской власти над жизнью, но Фончито никогда не слышал от Эдильберто Торреса ни слова про болезни или про классическую музыку. Ригоберто поневоле задался вопросом: неужели СПИД, столь же разрушительный в наши дни, как прежде сифилис, является знаком преобладания адского начала в современной жизни? Воображать подобное было нелепо, и все-таки он, Ригоберто, неверующий, агностик со стажем, во время чтения чувствовал, что этот книжно-музыкальный полумрак вокруг него и сумерки на улице в эти самые мгновения подпитываются жестоким, могучим, злокозненным духом. «Фончито, ты не замечал, что смех у Эдильберто Торреса какой-то нечеловеческий? Я имею в виду, что он как будто исходит не из глотки обыкновенного человека, а больше напоминает завывания безумца, карканье ворона, свист змеи?» Мальчишка, разумеется, рассмеется в ответ и подумает, что его отец сошел с ума. Ригоберто снова погрузился в тревожные мысли. В считаные секунды его пессимизм затушевал те яркие моменты счастья, которые ему удалось разделить с Лукрецией, и все наслаждение, полученное от новой встречи с главой из «Доктора Фаустуса». Он погасил свет и, шаркая, вернулся в спальню. Так дальше продолжаться не могло, он должен хитро и осторожно выспросить Фончито, выведать, сколько правды в его рассказах, раз и навсегда прекратить эту абсурдную фантасмагорию, замешанную на лихорадочной фантазии его сына. Боже мой, дьяволу сейчас ну никак не время вновь подавать признаки жизни и снова являться людям.
V
Объявление, которое Фелисито Янаке за собственный счет опубликовал в газете «Эль Тьемпо», за одну ночь прославило его на всю Пьюру. Прохожие останавливали его на улице, чтобы поздравить, выразить солидарность, попросить автограф, но чаще всего — предостеречь: «Вы совершили безрассудный поступок, дон Фелисито. Че гуа! Теперь ваша жизнь и в самом деле под угрозой».
Однако ничто не могло ни запугать коммерсанта, ни заставить его важничать. Больше всего он поразился перемене, которое его маленькое объявление в центральной городской газете произвело на сержанта Литуму и в особенности на капитана Сильву. Этот пошляк, использовавший любой предлог, чтобы слюняво порассуждать о задницах пьюраночек, никогда не был ему симпатичен; Фелисито предполагал, что антипатия эта взаимна. Но теперь спесивости в комиссаре поубавилось. В первый же вечер после публикации объявления двое полицейских, вежливые и льстивые, заявились к нему в дом. Они пришли, чтобы выразить свою обеспокоенность происходящим, сеньор Янаке. Даже когда пожар, устроенный бандитами с паучком, уничтожил большую часть конторы «Транспортес Нариуала», они не проявляли такого внимания. Что же такое случилось теперь с этими фараонами? Казалось, они по-настоящему сочувствуют его положению и им не терпится бросить вызов шантажистам.
Наконец капитан Сильва достал из кармана вырезку из «Эль Тьемпо».
— Вы сошли с ума, отдав такое в газету, дон Фелисито, — сказал он полушутя-полусерьезно. — Вы не подумали, что за эту выходку можете получить кинжал под ребро или пулю в затылок?
— Это не было необдуманной выходкой, я долго взвешивал этот шаг, — мягко возразил коммерсант. — Я хочу, чтобы эти куриные задницы поняли раз и навсегда, что им не вытянуть из меня ни сентаво. Они могут сжечь мой дом, все мои грузовики, автобусы и маршрутки. И даже напасть на мою жену и детей, если им так вздумается. Ни одного гребаного сентаво!
Фелисито, кряжистый и непреклонный, произнес эту речь без кривляний, без гнева, без жестов, со спокойной решимостью в прямом взгляде.
— Я верю вам, дон Фелисито, — кивнул капитан с озабоченным видом. И наконец заговорил о главном: — Вся заковыка в том, что вы, сами того не желая, не подумав хорошенько, втянули нас в идиотскую историю. Полковник Скребисук[27], шеф региональной полиции, из-за этого клочка бумаги утром вызывал нас к себе. И знаете зачем? Скажите ему, Литума.