Скрут
Шрифт:
Скрут исчез. Мгновение назад Илаза видела его тенью среди сплетенных ветвей — а теперь перед глазами ее оказалась обезглавленная поросячья тушка в объятиях слабеющей паутины. Свершилось. Все…
Она опустилась на землю. Привалилась спиной к стволу; теперь только ждать. И надеяться, что умирающая тварь не догадается напоследок, в чем дело, и не впрыснет Илазе порцию яда «для очень плохих людей», который делает кровь уже не кровью…
Ей захотелось спрятаться. Хоть на дно ручья; с трудом поднявшись, она побрела вниз, к воде. Она так тщательно уничтожила следы толченого стекла
— …странно идешь. Не заболела?
Она через силу улыбнулась. Невозмутимость, доброжелательная невозмутимость; она подняла глаза, оглядывая кроны над головой:
— Я… Все хорошо. Можно… поговорить?..
Она сама не знала, зачем ей это понадобилось. Та, отравительница из страшной сказки, обязательно заводила беседу с уже отравленной жертвой и наблюдала, высматривала, как бледнеют постепенно щеки, как срывается голос, как в глазах появляются ужас и осознание смерти… А перед этим было полчаса милой беседы…
— О чем? О бродячих менестрелях?
Он не настроен на любезности. Он хочет ее отпугнуть; подавив содрогание, Илаза улыбнулась:
— О… скрутах. Я не знаю, кто это такие, и потому я…
За ее спиной звонко щелкнул сучок. Она вздрогнула, но не обернулась.
— О скрутах мы говорить не будем.
Ей померещилось, или его голос действительно чуть изменился? Отчего — от запретного вопроса? Или толченое стекло?..
— Не будем, — согласилась она сразу же и с готовностью. — Но… тогда о… пауках?
Воистину, ее тайна придала ей смелости. Та, отравительница, наверняка говорила с жертвой на весьма скользкие темы — чтобы посмотреть на удивление, в последний раз проступающее на быстро бледнеющем лице. Жаль, что Илаза не видит лица… собеседника.
— Гм… — похоже, он удивился-таки, его интонации сделались более человеческими, чем когда-либо. — А зачем о них говорить? Ты что, пауков не видела? Пауки счастливы, когда сыты… Когда голодны, злы…
Никогда прежде он не был таким разговорчивым. Илазе казалось, что она в утлой лодчонке несется навстречу водопаду — брызги в лицо и захватывает дух.
— А… сейчас они сыты?
Поросенок без головы. Медленно ослабевающая паутина. Нажрался, ох как нажрался… И, может быть, в последний раз?..
По веткам над ее головой пробежала тихая дрожь. Илазино сердце прыгнуло, как лягушка; она понятия не имела, как умирают от толченого стекла. Как умирают чудовища.
— Сейчас, — медленный ответ, — сейчас — да…
Он чувствует неладное? Возможно, не стоило заводить этого разговора? Уйти? Переменить тему?..
Она улыбнулась — немного заискивающе:
— Я… понимаете, я, может быть, и глупая… но я не могу неделями молчать. Разговаривать с собой… тоже все время нельзя, верно?.. Я хотела попросить вас… немного побыть моим собеседником. Больше мне просить некого…
Она говорила медленно,
— Н-ну… — Святая Птица, какие у него вдруг человеческие интонации! — Ну, если тебе кажется, что я могу быть тебе интересным собеседником… И хоть что-нибудь, рассказанное мной, будет и тебе интересно тоже…
Голос в ветвях запнулся. На мгновение Илаза увидела суставчатую, в зазубренных крючьях ногу, неловко обнимающую темный толстый ствол напротив. Не показалось, нет; конечность тут же втянулась обратно и скрылась в листве.
— Я, возможно, буду спрашивать странное, — она старалась, чтобы голос ее звучал как можно ровнее и беспечнее. — Может быть, запретное… Например…
Она запнулась. Она хотела спросить про жало. Про укол, подаривший смерть менестрелю Йото, паралич предводителю Карену и неестественную легкость ей, Илазе. Стоит ли спрашивать сейчас, когда, возможно, началось уже действие толченого стекла? Не слишком ли скользкая дорожка?..
— Так о чем ты…
Голос оборвался. Как-то слишком уж резко. Будто запнулся; Илаза напряглась, всматриваясь в листву. Крепко сжала мокрые кулаки; не удержалась:
— Вы… может быть, нехорошо себя чувствуете? Или мне показалось?
Скрипучий смешок. Какой-то слишком натужный:
— Может быть…
Шелест листьев, тишина; Илаза как-то сразу поняла, что осталась в одиночестве. Что собеседник исчез, не попрощавшись.
Старший брат Вики, Кааран, с дозволения родителей собрался привести в дом жену. Девочка сперва решила, что Кааран приведет малолетнюю, как она сама, невесту — однако будущая Кааранова жена оказалась взрослой девушкой, и девочка ощутила нечто вроде обиды.
Все объяснила вездесущая Лиль. Не всякий мужчина может себе позволить, как Аальмар, растить невесту и ждать; ветвь Каарана не так богата и не так близка к стержню рода, потому Кааран поступает против обычаев предков, и в этом нет ничего удивительного, нынче так делают почти все…
Девочка хмурилась. Ей казалось, что обычаи рода — чужого рода, в который ей только предстоит войти! — оскорблены. Впрочем, когда-то давным-давно ее собственные родители шокированы были предложением Аальмара, эти обычаи почитающего; воистину, «в каждом селении — свой колодец». Там, где она родилась, и свадьбы-то игрались совсем по-другому; теперь она наблюдала за праздничными приготовлениями с горячим, несколько болезненным любопытством.
Столы через весь двор, вышитые скатерти, визг поросят и кудкудахканье кур, ароматы коптильни — все это бывало и в ее родном селении тоже. На ее родине, как она помнила, еще и овечку к воротам привязывали — черную, если невеста черноволоса, белую, если она белокура, тонкорунную, если приданое достаточно богато, и стриженную, если замуж идет бесприданница…
Теперь овечки не было. Был матрас, по традиции набиваемый семью разновидностями душистых трав, и, что особенно поразило девочку — красная простыня для новобрачных.