Сквозь ночь
Шрифт:
Что говорить, цифры впечатляют; за прошлый год в Армении сдано в эксплуатацию триста восемьдесят шесть тысяч квадратных метров (семь тысяч квартир) — масштабы небывалые. Но тем более пристально вглядываешься в новопостроенные дома. Их не сменишь, как устарелый станок или отслужившую машину. Они поднимаются, как образ грядущего, и поневоле задумываешься: каким же должен стать мир в эпоху промышленной стандартизации? Миром однообразия или миром разнообразия? На этот вопрос обязаны ответить наши строители, и ответ должен быть скорый. Потому что будущее строится сегодня.
В бедах
Армянская архитектура (как и здешние люди) коренастее, плотнее, упористее грузинской. Когда в Ленинакане во время землетрясения рушились недавние постройки, старая церковь на центральной площади, сложенная из черного и красного туфа, продолжала стоять нерушимо, как стоит и теперь. Это копия (или вольное повторение) храма из Ани, столицы Багратидского царства, основанной в конце восьмого века, а к шестнадцатому превращенной нашествиями в жалкую деревушку.
Рубен Галусович говорит, что в сильный бинокль можно увидеть развалины Ани. Мне это не удалось, но я видел другие развалины, выразительно свидетельствующие, как опасно пренебрегать законами природы и законами искусства.
Километрах в двадцати западнее Еревана, близ Эчмиадзина, есть возвышенность, с нее открывается дивный вид на долину и Арарат; на этом месте в седьмом столетии решили построить храм — памятник первому католикосу Армении Григорию Просветителю.
Это сооружение стало известно под названием «Звартноц» (то есть храм «бдящих сил», или ангелов). История его строительства нашла своеобразную трактовку в современной поэме Гегама Саряна «Храм славы».
Там рассказано, как зодчий Овнан, получив задание построить храм «более прекрасный, чем собор святой Софии в Византии», бьется безуспешно над сооружением, — построенное за день само по себе рассыпается ночью. И вот Овнану являются во сне строители собора святой Софии. Они дают ему совет:
«Если хочешь, чтоб стойкое зданье возвышалось, сияя в веках красотой, сердце ты положи в основанье…»
Вняв совету, Овнан последовательно жертвует всем, что ему дорого, а под конец и сам бросается с вершины храма:
«И внезапно он с купола бросился вниз, сердце родине отдал навеки. И остался тот храм, в блеске каменных риз, вечной памятью о человеке».
Спору нет, поэт имеет право на вольности, образные преувеличения, может отклоняться от «сухих фактов». Но если Овнан действительно бросился с купола вниз, то не потому ли, что осознал вавилонское тщеславие замысла и бесполезность своих жертв?
Ведь беда-то в том, что в отличие от большинства древних сооружений Армении Звартноц не остался «в блеске каменных риз, вечной памятью о человеке». Он рухнул — и довольно скоро, через два с лишним века, в итоге первого основательного землетрясения.
Рухнул же он, надо думать, оттого, что был построен не на реальной почве Армении, а на почве отвлеченной идеи величия.
Это был единственный в Армении круглый храм телескопической формы (иофановский проект Дворца Советов исходил из такого же образного
Звартноцу не хватило стойкой честности, содержание разошлось с формой — и он погиб. Вот о чем, пожалуй, стоило бы написать поэму. И там, наверное, уместны были бы строки о мастерстве работяг-каменотесов. Диву даешься, глядя на базальтовые ступени стилобата, перестоявшие тринадцать веков, — ни щербиночки, линия — как по шнурку, будто вчера уложено. Есть чему позавидовать и поучиться.
На стилобате высятся обломки колонн, куски стен из оранжевато-серого и зеленоватого камня, лежит мастерски высеченная из базальта огромная капитель — распростерший крылья черный орел.
Старая церковь в Ленинакане (теперь там краеведческий музей) — одно из немногих перестоявших землетрясение крупных зданий. Почти все остальное на площади построено заново — и все на глазах и с участием Рубена Галусовича Каспарова, знающего здесь каждый уголок. Славная все-таки разновидность людей — старожилы. И не так уж часто встречающаяся в наше время.
Я провел несколько приятных часов с Рубеном Галусовичем на городских улицах. Он рассказывал о разном — как перед самой войной дали воду из Казанчи, за сорок пять километров, из горных родников с дебетом тысяча литров в секунду; и что сейчас из Кировакана тянут сюда азербайджанский газ; и что при клубе текстильного комбината строится театральное здание; и что до революции вообще-то в Александрополе было всего два добротных дома: вот они — коммерческое училище и женская гимназия; и что если уж говорить всерьез о свободной застройке, то нельзя, черт возьми, по-разному трактовать уличный и дворовый фасады.
А я думал, что без таких вот людей худо было бы небольшим городам, а их ведь не так уж много — любящих свой небольшой город старожилов-знатоков, и не очень-то им легко, а молодежь норовит уехать, и на это есть тоже свои причины: не телевизором единым жив человек.
Мы подошли к улице Абовяна. Она была отгорожена переносными барьерами, ее мостили крупными шестигранниками из подкрашенного цемента. Григорий Иванович Асратян, председатель горисполкома, задумал сделать эту недлинную, примыкающую к центру улицу местом прогулок — перекрыл движение, снял тротуары, и теперь плитки ложатся во всю ширину. Кое-где остаются незамещенные шестигранники, туда сажают кусты и деревца — но не рядами, а свободно, вразброс.
Об Асратяне я уже слышал. Молодой архитектор из Еревана, он принял пост «мэра» с намерением поменьше сидеть в кабинете. Председательствует недавно, а говорят о нем повсюду и хорошо.
Конечно же неплохо иметь мэра-архитектора, самостоятельно разбирающегося и в городском хозяйстве и в искусстве. Асратян успел уже кое-что сделать для города: реконструировал широкую улицу Калинина, пустил троллейбус, приводит в порядок и озеленяет территорию новостроек, мостит старые улицы, прокладывает новые — словом, действует. Рассказывают, он пригласил сюда садовода-мичуринца из северных областей России сажать морозоустойчивые яблони; будем надеяться, они приживутся.