Сквозь ночь
Шрифт:
— Держись, целина, пополнение прибыло! — заорал он, увидев девчат. И, загородив дверь, потребовал, дохнув водочным духом: — Пропуск!
— Ладно тебе, Алексей, — лениво сказал другой, сидевший на перилах, и сплюнул, цыкнув сквозь зубы.
Алла сразу узнала обоих, у нее почему-то екнуло сердце. Они же, конечно, не узнали ее, хотя на ней были та же шинелька и тот же берет, что и три недели назад.
— Мало в Москве пил, — сказала она, краснея, — так еще здесь продолжаешь.
— Постой, постой, что за притча… — удивленно сказал парень вслед, сдвигая ушанку с затылка
— Знакомый, что ли? — заинтересованно шепнула Клава.
— Да нет, — поморщилась Алла. — Какой еще там знакомый…
Прошел месяц. Снег понемногу оседал, коричневые былинки прошлогоднего ковыля как бы вырастали в степи, окружавшей поселок. Кое-где на пригорках обнажилась каштановая, влажно дымящаяся земля. Алла отмечала про себя каждую новую проталину, будто ожидая чего-то, что до времени спрятано там, под снегом.
Но весна, как назло, не торопилась. Жирная грязь в эмтээсовском дворе, расквашенная за день сапогами и тракторными гусеницами, за ночь костенела, светлея, и девчата, торопясь с рассветом на кухню, давили хрупкий ледок на вымерзших досуха лужицах.
Изо дня в день они делали одно и то же: растопив плиту, перемывали полмешка пшена, сыпали в котел. Нарезали кусочками мясо — баранину или говядину. Заваривали жидкий чай. И ребята, вламываясь поутру в столовую, загодя шумели: «Опять кондер?»
На первом же комсомольском собрании столовой здорово досталось: «Одним пшеном кормите…», «Наработаешь на таких харчах…»
— Хоть бы борща тарелку когда сварили! — выкрикнул тонким голосом один.
— А ты помидорчики с капустой привез со своей Украины? — спросила Ситникова. Все засмеялись. — От доброго дяди ждем, — сказала она, глядя на всех невеселыми глазами. — Так у нас, знаете ли, не пойдет…
Дома, после собрания, Алла тихо спросила у нее:
— Вера! Не спишь?
— Нет, — ответила шепотом та.
В темной духоте землянухи слышались всхрапы хозяев. Клава и Ната тоже спали, посапывая.
— Вот скажи мне, — спросила Алла, — ты зачем сюда ехала?
Вера помедлила с ответом.
— Мать у меня не родная. Надоели попреки. То не так, то не этак, на готовом живешь…
Алла тихо вздохнула.
— Я думала, ты по призыву, — сказала она, помолчав.
— У каждой свой призыв…
Погодя Алла спросила:
— Ты в судьбу веришь?
Ответа не было. Алла прислушалась. Вера дышала ровно, и нельзя было понять, спит или думает о своем.
Тем временем на МТС близились к концу ремонтные работы и сборка нового инвентаря. Бригады готовились к выезду в освободившуюся от снега степь. Директор вызвал к себе девчат.
— Столовую на усадьбе будем сворачивать, — сказал он, — обойдемся здесь одной поварихой. А вас, девушки, по бригадам думаю распределить.
— Как так — распределить? — спросила Вера. — Мы что, вроде инвентаря у вас?
Клава усмехнулась. Вера, сдвинув брови, поглядела на нее и сказала:
— Лично я кухней сыта, хватит с меня.
— Что это значит — «лично я»? — побагровел директор. — Лично я, может быть, с удовольствием в Первоуральске сидел бы, дома у себя, на заводе. А вот послали сюда, и поехал.
— А меня не посылали, — сказала, усмехнувшись, Вера. — Я сама.
— Короче, — сказал директор. — Ты чего хочешь?
— Чего? — переспросила Вера. — Парники закладывать, вот чего. А то и на будущий год пшеном давиться станем.
— Ишь ты! — сказал директор.
— Да, да, — подтвердила она.
— А вы как? — посмотрел он на остальных.
— Меня к Митракову в бригаду, — сказала Клава, густо краснея.
— Вот это понятное дело, — улыбнулся директор.
— А я уезжать думаю, с меня хватит, — сказала Ната. Не глядя на девчат, она заговорила быстро, глотая слова и трогая край директорского стола кончиками пальцев с растрескавшейся кожей и куце остриженными ногтями. — Какая тут жизнь, подумать только, помыться негде, запаршивеешь, работаешь — сил никаких не хватит, кино не приезжает, ни радио, ни врача, заболеешь — хоть караул кричи, кругом пьяные, вяжутся, хулиганничают, вон уж и одеколон весь из лавки выпили, не то что водку…
— Ну вот что, — перебил директор, — уезжать хочешь — скатертью дорожка, а тень на всех наводить нечего. Насчет трудностей было предупреждение, знала, куда едешь. Не на курорты.
— И вы небось не на курорты, — сказала Ната, бледнея, — однако же в дому порядочном поселились, не в землянухе, и электричеством от мастерских пользуетесь, молочко из-под своей коровки пьете, приемничек привезли, вечерами Москву слушаете, и в столовой нашей я что-то вас не замечала…
Она вдруг осеклась и умолкла. Директор глядел на нее, положив на стол крупные руки с припухшими суставами.
— Тебе, милая, сколько лет? — спросил он, помолчав.
— Девятнадцать, — сказала она. — А что?
— Да так, ничего, — усмехнулся директор. — Сменялся бы я с тобой, пожалуй… Дом бы в придачу дал, приемничек да еще вот это…
Он сгреб ладонями в кучу бумаги, лежавшие перед ним, побагровел, поднялся и шагнул к окну. Девчата молча смотрели в его широкую сутулую спину.
— А мне, между прочим, девятнадцати не было, когда я на Урал приехал, — проговорил он, глядя в окно. — Приехал в одно такое местечко, где медведи с волками пешком ходили, а люди соевой котлете радовались… Магнитогорск, — может, слыхала такое наименование? Говорит тебе что-нибудь этот звук?
Он повернулся и снова поглядел на Нату. Она стояла, потупясь и трогая пальцами край стола.
— Что ж, пиши заявление… — Он обмакнул и подал ей ручку. — Лет через пяток — десяток пожалуешь, мы тебе квартиру со всеми удобствами предоставим, с горячей и холодной водицей. С цветочками встретим, с музыкой.
Взглянув на Аллу, он спросил:
— И ты, может, туда же?
— Я вместе с ней, — сказала Алла и, нахмурясь, кивнула на Веру Ситникову.
Вот так и выпало Алле Чижиковой возиться с торфоперегнойными горшочками, с огуречной и помидорной рассадой, и вовсе не потому, что ей нравилось это дело, а лишь по той причине, что жила на свете темноглазая девушка по имени Вера.