Сквозь ночь
Шрифт:
Он протянул Юле исписанный листок и тетрадь. Уже основательно стемнело, и дед Семениченко, взяв из печки огня, зажег «летучую мышь». Юля подошла поближе к свету и прочитала.
— Что это? — спросила она, подняв глаза.
— Ты что, неграмотная? — небрежно сказал Анатолий. — Рапорт первомайский. Передашь на МТС.
Она прочитала еще раз, сосредоточенно сдвинув брови, — листок чуть-чуть дрожал в ее руке.
— Я… — запнулась она. — А как же те пятьдесят гектаров?
— Ну, это уж не твоя забота, — усмехнулся Анатолий. — Как-нибудь досеем, в долгу не останемся.
— Да… —
В словах этих и во всем ее виде было столько наивного удивления, что Анатолий не выдержал и расхохотался. Рыленков, приподнявшись на локте, внимательно и серьезно посмотрел на нее. Вася Яковенко, не упускавший случая посмеяться, свесился с верхней полки.
— Эх ты, курносая… — снисходительно протянул Анатолий. — Что ж, нам, выходит, из-за такого пустяка первенство терять? Чудачка тоже…
Он улегся на койку. Юля постояла минутку, глядя себе под ноги.
— Я… — снова запнулась она и почему-то взглянула на Рыленкова, — я этого не могу…
— Как? — удивленно переспросил Анатолий.
— Не могу я это передавать, — тихо повторила она.
— Ты что? — сказал Анатолий, приподнимаясь. Он приставил палец ко лбу и выразительно повертел им.
Яковенко прыснул, заслонившись ладонью. Юля нахмурилась и ковырнула носком ботинка присохший к полу расплющенный блинчик грязи.
— Слыхали?.. — проговорил Анатолий, улыбаясь. — Птичка-синичка голос подает.
— А что там такое? — спросил Яковенко. — Ну-ка, покажь.
Он протянул руку, взял листок и, свесившись еще ниже, прочитал, шевеля губами.
— Понятно, — сказал он и, подмигнув, передал листок Магамбетову.
— Зарезала нас природа, — вздохнул Канцыбер и потрогал пальцами струны.
— Ты свою балалайку покудова брось! — жестко сказал Анатолий.
— Командуешь… — пробормотал Канцыбер, но все же отложил гитару.
Юля стояла, сдвинув брови и глядя в пол, маленькая, бледная, в своих зеленых штанах и красных обтерханных румыночках. Слышно было, как свистит буран и как тикают ходики. Листок путешествовал из рук в руки. Последним его взял Рыленков. Он прочитал рапорт, быстро водя по строчкам глазами, посмотрел секунду на Анатолия и сказал:
— Н-на т-твоем месте я бы этого н-не делал.
— На моем месте? — певуче переспросил Анатолий. — Тебе, парень, на моем месте не скоро быть. Ты давай на своем еще подучись… — Он рывком взял у Рыленкова бумагу; у того остался в пальцах оторванный уголок. — Давай, курносая, включай свою технику.
Он поднялся, потянулся до хруста в плечах, зевнул.
— Давай… — повторил он и протянул Юле листок.
Она растерянно оглянулась. Ребята молча смотрели на нее, даже у Васи Яковенко в глазах погас смех.
— Ну! — сказал Анатолий. — Просить тебя, что ли?
Она беспомощно пожала плечами и взяла листок. Рыленков проводил ее напряженным взглядом.
— Тоже еще, пигалица, — усмехнулся Анатолий. Он снова потянулся и лег, подложив под голову руки.
— Если х-хотите, — сказал Рыленков, заикаясь сильнее обычного, — она п-права.
— Посмотрите на него, — презрительно поморщился Анатолий, — как он за бригаду болеет!
— П-послушай… — начал Рыленков. — Если она еще не научилась лгать…
Закончить ему не пришлось. За занавеской Юля сказала:
— Алло! Станция! Станция!
Все почему-то притихли.
— Никифор Кузьмич? — сказала Юля. — Слышите меня? Здравствуйте, Никифор Кузьмич!
Анатолий вытащил из-под головы руки и взглянул на часы. Было ровно шесть.
— Слышите меня? — повторила Юля. — Ничего, все в порядке. Передаю. Пахота нарастающим итогом пятьсот…
Анатолий приподнялся, глядя на занавеску сузившимися глазами. Яковенко не удержался — хихикнул.
— Сев за сутки не уточнила, — сказала Юля. — Буран помешал. Приблизительно двадцать.
— Слыхали? — сквозь зубы сказал Анатолий. — Ах, ты… — Он побледнел и поспешно спустил ноги с койки.
— П-попробуй только! — тихо сказал Рыленков. Он тоже спустил ноги с койки и встал, загородив дорогу.
— А ну! — задохнулся Анатолий.
Все, что накипело в нем за последние минуты, он вложил в толчок. Рыленков покачнулся и сел на койку, но тотчас же вскочил, наклонив голову. На какую-то долю секунды все замерли. И тут Магамбетов с грохотом обрушился сверху. Босой, огромный, с потемневшим скуластым лицом, он почему-то шепотом сказал:
— Уххади!
— Да что вы, хлопцы… — растерянно проговорил Канцыбер. Как и все, он побледнел и приподнялся на койке.
— Уххади! — повторил Магамбетов, суча скрюченными пальцами и еще более нажимая на гортанное «хха». Он не мог сейчас вспомнить никакого другого слова.
— П-погоди, Усман, — сказал, тяжело дыша, Рыленков. — Сейчас разберемся…
— Спасибо! — упал в напряженную тишину голос Юли. — Передам. Вас также.
Что-то щелкнуло, и она вошла, отогнув занавеску. Секунду постояла, глядя поочередно на всех испуганными круглыми глазами, потом сказала:
— С праздником поздравляли, — и растерянно улыбнулась.
— Тьфу! — плюнул Анатолий.
Он рывком повернулся, нахлобучил ушанку и, на ходу влезая в ватник, пошел к выходу. Магамбетов молча шагнул в сторону.
— Кино! — сказал в тишине дед Семениченко.
Анатолий, не оглядываясь, ударил ладонью дверь. Уже совсем стемнело, и в первую секунду он не заметил, что буран прекратился. Сгоряча шагнул несколько раз, проваливаясь выше колен.
Белая тихая степь лежала вокруг под темно-синим глубоким небом, видная до самого горизонта. Тракторы чернели, прикрытые шапками снега. Из вагончика донесся взрыв смеха, и снова стало тихо. Он нагнулся, зачерпнул горстью мягкий холодный снег, глотнул и потер лицо. Сердце все еще колотилось, и у горла стоял колючий комок. Из-за какой-то девчонки сопливой, подумать только! А этот умник… Он на секунду представил себе Рыленкова — и снова задохся от ярости, но тут же рядом всплыло потемневшее лицо Магамбетова, и смешок Васи Яковенко, и напряженный взгляд Мити Канцыбера, и растерянная улыбка Юли. В вагончике снова громко засмеялись. Анатолий скрипнул зубами и пошел прочь, напрямик, по глубокому чистому снегу. Прошел мимо тракторов. Рыленковский колесник стоял в стороне, он пнул его ногой и пошел дальше. Все в голове смешалось, он зачем-то принялся считать шаги, но, досчитав до трехсот, бросил.