Сквозь ночь
Шрифт:
Если иначе, то почему, скажем, готовишься к экзамену, какой-нибудь один билет не успеешь повторить, а он тебе как раз и попадется?.. Примеров можно было привести много, но все это мелкие проделки, шалости, а ведь судьба способна и на другое…
Когда-то в детстве ее — четырехлетнюю — отец в воскресенье взял в первый раз в метро. Кольцевой линии тогда еще не было, станции выглядели попроще, но до сих пор Алла помнила то первое впечатление — чистоту, яркий свет, кофейные и голубые вагоны, теплый подземный ветер, пахнувший нагретой резиной, и особенно лестницу, которая сама везла людей вверх и вниз, «лестницу-чудесницу». Был тогда такой стишок про метро, Алла вытвердила его и читала на утреннике в детском саду.
Теперь она снова вспоминала эти слова, стоя в своей выгнутой полукругом
Дежурила ли она вверху, в вестибюле, или же внизу, у выхода на посадку, «лестница-чудесница» всегда бежала ей навстречу; и так как Алла в душе ждала обязательной перемены своей жизни, то она — сперва в шутку, а потом уже всерьез — стала думать, что судьба не зря направила ее именно сюда.
Право же, поначалу это была просто забава, смешная фантазия, чтобы скоротать время. Не так-то легко с непривычки выстоять смену, опираясь спиной и локтями о выгнутую полукругом трубу. Поневоле полезет в голову всякое. И Алла, сунув руки в карманы шинельки и глядя на ровно поскрипывающий эскалатор, фантазировала.
Иногда она представляла себе, как снизу вдруг вынырнет кинорежиссер в мохнатом пальто, в берете с арбузным хвостиком и, завидев ее еще издали, остановится, пораженный. И вот она снимается в новом фильме, «в главной роли Алла Чижикова…». Правда, фамилию придется, вероятно, сменить, но это не беда. Скажем, Алла Соловьева. Или — совсем роскошно — Алла Названова…
Иногда же, стоя внизу, она воображала, как сверху спустится какой-нибудь обветренный светлоглазый моряк с ленинградского поезда, двадцатидвухлетний капитан в большой черной фуражке с крабом, только-только вернувшийся из Арктики и приехавший в Москву получать орден. Не зная, как лучше добраться до центра, он подойдет к ней, чтобы расспросить, и с этого все начнется.
К ней действительно то и дело подходили, спрашивали: «Где пересадка на Дворец Советов?», «Как проехать к Парку культуры?» — и тему подобное. Получив ответ, люди бежали дальше, а она потихоньку посмеивалась над своими выдумками.
Но между тем, подтрунивая над собой, она все внимательнее вглядывалась в «лестницу-чудесницу», и поток людей, заливавший ее с утра до ночи, — поначалу весь на одно лицо — постепенно стал как-то расслаиваться, делиться в ее глазах.
С утра — когда ей выпадала первая смена — на только что пущенном в ход эскалаторе появлялся люд молчаливый, чуть недоспавший. Много небритых; девчата в штапельных пестрых платочках; парни в крохотных кепках, в темных пальто или бобриковых куртках; пригородные ребята в сапогах с низко сдвинутыми мягкими голенищами. Все это было ей хорошо знакомо, ждать чего-либо необыкновенного в этот ранний час не приходилось.
Молча, глядя прямо перед собой, они съезжали нарастающей густой массой, иные, опаздывая, бежали слева по узкому проходу, стуча каблуками, и молча рассасывались по поездам. Затем, после короткого затишья, появлялись другие. Средних лет мужчины в шляпах степенно ехали, держа на весу портфели и читая сложенные вчетверо газеты. Спускались и поднимались наспех припудренные и подкрашенные женщины, успевшие уже накормить и мужчин и детей, — иные тоже с портфелями, иные с сетками, иные с хозяйственными сумками, заменяющими и то и другое. Ехали, положив на поручень руку в перчатке, тщательно завитые секретарши. Бежали, толкаясь и что-то дожевывая на ходу, вечно опаздывающие студенты.
А затем все на какое-то время смешивалось, и тут наступало самое любопытное. Можно было увидеть бронзоволицего узбека в черной с серебром тюбетейке, а иногда и в полосатом халате с подоткнутыми за пояс полами, — только что с Казанского вокзала; или казаха в заячьем треухе, с прямой узкой бороденкой, точь-в-точь похожего на Джамбула; или же китайских ребят, на диво одинаковых, в темно-синих костюмах, пальто и таких же кепках, оттянутых от козырька назад, к затылку. Часам к двенадцати появлялись наштукатуренные дамы в каких-то особенных одежках. Ехали стиляги на толстом каучуковом ходу, будто никогда в жизни не стригшиеся и даже не мывшиеся. Попадались изредка и знаменитые люди. Однажды она видела заслуженного артиста, у которого мечтала подзанять псевдоним. Огромный и важный, он стоял на ступеньке, как памятник, повесив трость на сгиб руки у локтя, и милостиво съезжал, утопив подбородок в пушистом шарфе и скучающе приспустив тяжелые веки. Скользнув по ней взглядом, он проплыл мимо, а она усмехнулась и тихонько вздохнула — нет, видно, не так уж просто дождаться чего-нибудь от этой «чудесницы»…
Но тут судьба пожелала все же напомнить ей о своем существовании. Какой-то парень в куртке и пыжиковой ушанке, с двумя книжками под мышкой и чемоданчиком в руке, славный с виду, спускаясь, все время пристально смотрел на нее, стоя на полупустом эскалаторе, — она даже смутилась. А оглянувшись, снова встретилась с ним взглядом, — оказывается, и он оглянулся, проходя на посадку. И хоть это могло быть просто так, случайно, она почему-то забеспокоилась. Придя со смены домой, посмотрелась в зеркало, не снимая шинели и берета. Спросила у матери, найдется ли блузочка посвежее. А назавтра нетерпеливо поглядывала вверх, расстегнув пошире шинель и выложив наружу белый воротничок.
Нет, «чудесница», кажется, не обманывала. Он появился снова и так же, как вчера, глядел на нее, спускаясь вниз, и даже улыбнулся. На этот раз она, разумеется, не оглянулась, но, кажется, покраснела. А через три дня уже знала, что его зовут Борисом, что учится он в вечернем энергетическом — на дневной не попал — и что она, Алла Чижикова, понравилась ему с первого взгляда.
Все это он выложил сразу, просто, без особых подходов. И вообще с ним было как-то легко.
Несколько раз они побывали в кино. Алла, как водится, в трогательных местах пускала слезу, а он посмеивался: «Глаза испортишь…» У него была своя теория — ничего не принимать близко к сердцу! Жить, как живется, дышать полной грудью, беречь здоровье. Вечерний институт не освобождал от военной службы, но Борис не тужил: обещано перевести на дневной. «По дружбе все можно, — сказал он как-то вскользь и тут же добавил, весело улыбнувшись (ей особенно полюбилась его улыбка): — А не переведут — что ж, послужим Советскому Союзу, потом доучимся…» В сущности, доказывал он, все это чистая условность, диплом и прочее, запроторят в какую-нибудь дыру на восемьсот в месяц, а он и теперь безо всяких свою тысячу выгоняет, а то и тысячу двести.
Работал он в радиоателье, ходил чинить приемники; в чемоданчике у него вместе с аккуратным набором инструментов и какими-то импортными лампами в пестрых коробочках, которые он добывал невесть где, лежали тетради и книги. И на все у него доставало времени.
Как-то воскресным вечером он привел ее к себе — в кино не попали, гулять по февральским сыро-морозным улицам не захотелось. Жил он неподалеку от Комсомольской площади, в коммунальной квартире, с матерью и сестрой. Обеих не было дома. В тесно уставленной мебелью комнатенке было тепло, уютно. Он включил чудной, похожий на игрушку приемник, улыбнулся: «Собственного производства…» Повертев ручку, поймал что-то тягучее. Подсел к ней на тахту. Она вдруг сжалась вся, будто окостенела. Положив на плечо ей руку, он мягко повернул ее к себе и, посмотрев прямо в глаза, тихо спросил: «Ну?» Она и вовсе ослабела. Он прижался губами к ее губам, осторожно и настойчиво клоня ее книзу и нащупывая свободной рукой диванную подушечку. Быть может, эта подушечка и помогла ей. Через силу оторвавшись, она отчаянно прошептала: «Нет!» Но он продолжал клонить, налегая и тяжело дыша, и она, выпростав руку, ударила что было силы, сама того не хотя и не видя куда.
Он тотчас оставил ее. Встал, убрал пальцами нависшие волосы. Усмехнулся, пожал плечами: «Чудачка ты, право. Какая-то допотопная, несовременная… — Подошел к приемнику. — Не поняла еще, в чем вкус жизни…»
Наклоняясь, он повертел ручку, разыскивая другую мелодию. Она одевалась за его спиной молча и все никак не могла попасть в рукав куцего пальтеца, сшитого еще в девятом классе, два года назад.
Увидела она его лишь на третий день. Сердце у нее застучало, когда наверху эскалатора показалась сдвинутая набок пыжиковая ушанка. Он глядел как ни в чем не бывало, улыбаясь своей белозубой улыбкой. Помахал издали рукой. А поравнявшись, бросил на ходу: «Как жизнь, курносая?» И — все.