Сквозь ночь
Шрифт:
— Вот в том-то и беда, — сказал Виноградов.
— Свои законы? — переспросил Кирилл и усмехнулся. — А я тебе, Виноградов, скажу: нравится тебе или не нравится, закон, между прочим, для всех один — кто сумел, тот и сверху.
— Врешь, — сказал Николай и побледнел.
— Нет, не вру, — спокойно сказал Кирилл. — И ты сам это знаешь.
Николай глубоко вздохнул, стараясь унять сердце.
— Кто еще хочет? — сказал он, не глядя на Кирилла.
— А чего тут говорить, — поднялся тщедушный парень в зеленом лыжном костюме, — только зря время тратить. Я считаю: деньги отобрать мы, конечно, не можем — самосуд
— Что-о? — переспросил Кирилл.
— Я говорю — путевочку отнять, — спокойно повторил парень. — Ошибка, понимаешь, произошла. Не в ту сторону едешь, вот какая штука…
— Всё? — спросил Виноградов.
Парень молча уселся.
— Будут еще предложения?
В тишине снова прогудел паровоз. Кирилл обвел глазами ребят. Все сидели нахмурившись. Он вдруг вспомнил, как этот, в зеленом, выпил двести граммов в Рузаевке и потом битый час спорил с Виноградовым, кричал: «Не маленькие, не в Артек едем…»
— Ставлю на голосование, — сказал Виноградов. — Кто за? Опустите. Кто против?
Кирилл краем глаза увидел, как Виктор, глядя в пол, поднял над головой руку.
— Понятно, — сказал Виноградов. — Опусти. Кто воздержался?
Было очень тихо. Кирилл заставил себя усмехнуться.
— Сдай путевку, — сказал в тишине Виноградов.
Он вышел на ступени вокзала, все еще сохраняя на лице застывшую усмешку. Поправил на плече рюкзак. Падал мартовский мокрый снег; он пошел через площадь, оставляя за собой влажные, черные на белом следы. Постоял у троллейбусной остановки. Люди в очереди, присыпанные снегом, говорили о чем-то своем; свистя роликами, подошел троллейбус. Он занес было ногу на ступеньку, но раздумал и, толкнув кого-то рюкзаком, пошел обратно. Две большие таблицы висели по обе стороны входа в вокзал — прибытие и отправление. Он разыскал во второй строку «Челябинск — Москва», взглянул на часы и направился к двери с вывеской «Билетные кассы».
Все, что произошло сегодня, казалось ему нелепым затянувшимся сном, и он все еще никак не мог проснуться и заставить себя подумать.
— До Москвы, — сказал он, наклонившись к окошечку.
— Только общие, — равнодушно откликнулась кассирша.
— Что? — испуганно переспросил он.
— Я говорю, только общие остались, — металлическим голосом повторила кассирша.
— Давайте, — сказал он и усмехнулся. «Совсем одурел», — подумал он.
Компостер щелкнул, и он снова вышел на площадь. Снег все еще лепил, слепящий и мягкий, и на черных ветвях деревьев в сквере лежали белые шапки. Он вошел в троллейбус, снял с плеча рюкзак, оглянулся сквозь заснеженное стекло на вокзальные часы. Времени оставалось все еще слишком много.
— До центра, — сказал он кондукторше.
— А у нас любой конец — полтинник, — улыбнулась она.
Он спрятал билет в рукавицу, посмотрел в окно. Незнакомый город бежал навстречу в облаках крутящегося снега. Мелькали вывески, люди, дома, и все это жило своей, отдельной жизнью, не имеющей никакого отношения к тому, что случилось сегодня. А что же, собственно, случилось? Ничего особенного в конце концов… Просто эта размазня в очках добилась своего. Но ребята, ребята…
Он прикрыл глаза, увидел лес поднятых рук и скрипнул зубами. «Не в ту сторону едешь»… Ничего, это мы еще посмотрим…»
— Следующая — Кирова, — сказала кондукторша. — Проходите вперед, граждане. Кто до центра спрашивал?
Он поднялся и вышел. Слева белела большая площадь, похожая на пустырь; за снежной пеленой виднелось массивное серое здание, должно быть театр, и еще одно — с кирпичными колоннами, неоштукатуренное, в строительных лесах. Он закинул на плечо рюкзак, шагнул на тротуар, огляделся Справа на длинном темно-сером доме висела вывеска: «Гостиница Южный Урал», и ниже еще одна. «Ресторан». Захотелось есть.
Он прошел несколько шагов, жмурясь от слепящего снега, подумал и вошел в гостиницу. Бородатый швейцар стоял у вертящейся двери. Безногий чистильщик протянул к нему длинные руки со щетками: «Почистим?» Он покачал головой, прошел к гардеробу, оставляя за собой мокрые следы, разделся. Взяв рюкзак за лямки, поднялся во второй этаж.
В ресторане было почти пусто. В конце длинного зала на помосте стояло пианино и покрытый чехлом барабан. Он прошел и сел у окна, поставил рядом с собой рюкзак. Впереди, через два столика, какой-то человек — седоватый, с сердитыми усами — налил из графина пиво в стакан, посмотрел на него и подмигнул. Официантка в тапочках и белой наколке бесшумно подошла и положила перед ним меню. Человек подмигнул еще раз и показал на стул у своего столика.
Через пять минут они сидели вместе.
— Как-никак веселее, — пояснил человек. — На целину? — спросил он и указал глазами на рюкзак.
Кирилл подумал секунду и сказал:
— Да.
— Сразу заметно, — сказал усатый. Он был явно доволен своей наблюдательностью. — Сразу видать, — повторил он, улыбаясь. — Пивка выпьешь?
«Надо бы водки», — подумал Кирилл, но, взглянув на усатого, почему-то осекся и только молча кивнул. Усатый наполнил второй стакан.
— Ну, давай за комсомол… — Он взял стакан кривыми темными пальцами — на большом совсем не было ногтя. — Я ведь тоже из старых комсомольцев, еще Магнитку строил…
Кирилл молча цедил холодное горьковатое пиво.
— Мы, между прочим, когда приехали — тоже на голое место, почище твоей целины, — сказал человек. Он отхлебывал маленькими глоточками, погружая в пену усы, то и дело ставя стакан на стол. — «Через четыре года здесь будет город-сад». Знаешь такое стихотворение?..
Он вздохнул, покачал головой. Лицо у него было тоже темное, будто навек обожженное солнцем, а верхняя половина лба — светлее, как под линейку.
— Как это у. Маяковского? — сказал он и наморщил двухцветный лоб, вспоминая. — «Мы в сотню солнц мартенами воспламеним Сибирь…» Так, что ли? Вот, я на этом самом мартене и посейчас воспламеняю.
Он снова вздохнул и наполнил стаканы.
— Ну, давай за ваши успехи, — сказал он, — чтобы вам на целине удача была. Великое это дело, сынок…
Кирилл молча взял стакан. Дикий, нелепый сон все еще продолжался, и не было сил прервать его, и все вокруг бежало мимо, как незнакомая улица в облаках крутящегося снега, и все жило своей отдельной, недоступной жизнью… Обжечь бы сейчас нутро, залить то, что тлеет там, в глубине. И снова все стало бы легко, невесомо, и можно бы не думать и не слушать…