Сквозь тернии
Шрифт:
Перед взором тут же возник образ мёртвой дочери.
...Последнее время Анна являлась к нему именно такой: посиневшей, полуразложившейся, с пустыми глазницами и вздувшимся животом. Её словно что-то распирало изнутри, желая как можно скорее прорваться наружу. Анна была снова беременной, вот только в животе у неё на сей раз сидел вовсе не весёлый Алька. Под синюшной кожей таилось что-то чужое: злобное и хищное.
Александру Сергеевичу было страшно. Всякий раз, просыпаясь от очередного кошмара, он подолгу лежал на мокрых простынях, силясь припомнить всё то, что рассказывала ему во сне дочь. Анна редко вещала конкретику; всё чаще лепетала сбивающимся голосом про всякую нежить, якобы заточённую в чёрной бездне кем-то, стоящим свыше. Анна рассказывала про тварей, что и впрямь ищут выхода. Точнее даже не ищут, а ждут, когда современное
Что это за выход Анна не говорила, как и не распространялась на счёт того, где именно находится та самая бездна с заточёнными внутри неё гадами.
(Александр Сергеевич с ужасом гнал прочь мысли о неимоверно раздутом животе)
Дочь неизменно советовала оглянуться назад, будто жуткие существа и впрямь выстроились в колонну позади ничего не понимающего Александра Сергеевича и томительно выжидали подходящего момента. Момента зловещей истины. Однако за спиной царила неприступная стена. А впереди – окно. Возможно, именно в него и следовало бежать, прямо так, невзирая на холод и высоту.
Александр Сергеевич засыпал, вернее проваливался в ту самую мрачную бездну, напоследок всякий раз замечая, как раздутый живот Анны содрогается в чудовищных конвульсиях.
Чем именно всё это было, Александр Сергеевич не знал. Он не знал, откуда взялся истинный бред, следствием чего он явился и чем именно подпитывался в данный момент. Всё походило на кошмар. На дурной сон больного индивида, который просто не в силах побороть въедливую депрессию. На галлюцинации психа, что вынужден ночи напролёт лицезреть порождённых собственным же сознанием тварей. Это была кара, которую он заслужил. Заслужил за собственную же несостоятельность.
«Анна переживает за сына, оттого-то её душа и никак не может обрести покоя», – после этих мыслей Александр Сергеевич и решился наведаться в храм. А что ещё оставалось делать? Не лететь же со всем этим ужасом в космос, где нежити, если верить словам самой Анны, больше, чем где бы то ни было!
Александр Сергеевич снова вздохнул. Принялся отковыривать ногтем приставший к ладони парафин. Он поставил свечку за упокой души дочери, в надежде, что кошмары всё же прекратятся, однако сознание тревожила одна единственная мысль: что если, как только душа Анны обретёт покой, её сущность окажется окончательно сломленной, а тогда на белый свет вырвется то самое шевеление, что ясно проглядывалось внутри живота дочери... и за закопченным стеклом. Как быть тогда? Ведь это, вне сомнений, предупреждение!
«Бред. Это всего лишь сон. Вспомни, чему учил собственного внука: не раскисать, не идти на поводу у отчаяния, не замыкаться, пытаться преодолеть внутреннюю боль. Выстоять, не смотря ни на что! Выстоять... Как-то нелепо выходит: для того, чтобы не сойти с ума, я должен избавиться от образа дочери, навеянного чем-то извне. Только вот извне ли?.. А что если дело в тебе самом?»
Александр Сергеевич крякнул и поспешил вымести из сознания жуткие мысли.
«Что да как – потом будем думать. Пока же для этого слишком мало данных. А то, что уже есть, только ещё больше запутывает и без того неясную действительность».
Александр Сергеевич направился вдоль металлической оградки в сторону учебных корпусов. Природа неистовствовала, стремясь напоследок отыграться на заблудших путниках тошнотворной осенней промозглостью. Под ногами чавкала гнилая листва, утратившая всяческую структуру. Она была тоже во власти чего-то извне. Она была мёртвая, чуждая, больше не принадлежащая этому миру.
Совершенно спонтанно Александр Сергеевич вспомнил последний вечер, проведённый с Алькой.
...Внук был немногословен. Да, Александр Сергеевич привык к тому, что после смерти матери Алька слегка замкнулся в себе. Не напрочь, как показывают по телевизору в современных душещипательных сериалах и шоу, но что сделался малость задумчивым – нечета прежнему озорнику-Альке, – с этим, конечно, было глупо не согласиться. Но Александр Сергеевич старался не зацикливаться на состоянии внука, потому что лишнее внимание тому – именно сейчас – явно пошло бы во вред. Нет, Альку, конечно же, нельзя было напрочь игнорировать, отшвыривая прочь, как какую-нибудь ненужную вещь, но какое-никакое безразличие проявить, вне сомнений, следовало. Александр Сергеевич просто не докучал Альке нудными речами, относительно того, что нужно не отчаиваться, не замыкаться, стараться жить дальше – это всё было сказано ещё на кладбище,
В подобные моменты просветления, Алька носился во дворе с соседскими ребятами, словно ничего и не случилось, а Александр Сергеевич просто радовался про себя утерянному было счастью, попутно следя из окна за отчаянной ребячьей кутерьмой, что носится взад-вперёд по двору, поднимая столбы пыли да распугивая бездомных котов.
Однако в последний совместный вечер весельем естественно и не пахло. В сознании Альки словно всплыла некая материальная преграда, которую было невозможно преодолеть просто так, с бухты-барахты, как и отвлечься на что-нибудь иное, не столь напоминающее о суровой действительности. Очередная подлая боль вылезла из тёмного угла утраты и горделиво уселась в центре комнаты, сверкая кошачьими глазами, дабы привлечь к собственной персоне дополнительное внимание.
Подумать только, ровно полгода назад о подобном сценарии не мог помыслить никто из их семьи, а сейчас... Сейчас всё просто принималось как свершившийся факт, не смотря на то, что факт этот казался порождением самого настоящего безумия. Александр Сергеевич не знал ту истину, что царила в сознании внука, однако ему постоянно казалось, что пойди в тот вечер на поводу у сомнений он сам – ничего этого просто бы не было. Не было бы сомнений... предстоящего полёта... пугающей неизвестности.
Алька сидел на табурете у окна в позе лотоса и смотрел на чернеющее небо. Огромные тополя скинули листву, превратившись в дрожащие скелеты, с которых кто-то бездушный сорвал остатки плоти. В отдушине устрашающе завывал ветер. По оконному стеклу изредка ударяли крупные капли: они замирали с той стороны, словно в попытке разведать, что именно происходит в комнате, после чего содрогались от наскоков стихии и нехотя ползли вниз по стеклу, оставляя после себя грязные разводы.
Александр Сергеевич вспомнил, как в бытность ещё малышом, Алька неизменно уделывал внутреннюю поверхность кухонных стёкол гуашью. Было в этом что-то такое кричащее, необузданное, строптивое, идущее наперекор взрослому порядку. Алькино малолетнее сознание словно видело в подобном озорстве проявление собственных чувств – самого себя – и не желало идти на поводу у чёрствой взрослой политики. Как ни старалась Анна пресечь пагубную привычку сына, ничего не выходило. Альку не пронимали ни уговоры, ни просьбы, ни наказания – он продолжал малевать свои нехитрые узоры, вгоняя мать в отчаяние одним своим упорством. Александр Сергеевич ещё не преминул пошутить: мол, подрастёт, нужно сразу же в художественную школу определять, глядишь, воспитают очередного Малевича. Анна тогда улыбнулась и подула сыну в затылок. Тот оторвался от своего нехитрого занятия, состроил важное личико и посоветовал им всем его не отвлекать, а то иначе выйдет не шедевр, а самая настоящая каляка-маляка – сами ведь ругать снова станете! Анна не выдержала и засмеялась. Александр Сергеевич вслед за ней. Больше они не обращали на Алькино озорство внимания: Анна молча смывала наскучившие сыну рисунки, на месте которых тут же возникало что-то новое, не менее красочное и кричащее во всё мальчишечье горло. Возникала новая жизнь, которая разрасталась с каждым очередным мазком кисти, становилась ярче, а оттого теплее.
Тогда Александр Сергеевич впервые задумался о смысле бытия: а что если и наш мир так же нарисован на чьём-то кухонном окне рукой неугомонного младенца? Что если всё происходящее, не что иное, как игра детского воображения? Воображения, которое породило солнце и свет, радость и дружбу, любовь и тепло. Просто потом игра наскучила, а персонажи поднадоели. Ребёнок ушёл. Пришёл взрослый, который принялся счищать картину половой тряпкой, перемешивая цвета в грязь. Солнце погрязло во тьме – так родился страх! Радость смешалась с безразличием – так началась война. Любовь стала вожделением – так завершился род. В конце концов, всё перемешалось – так настала бездна!