Сквозь тернии
Шрифт:
«Чего это ты такое городишь, старый дурень: про утраченный смысл жизни! Вот он, стоит совсем рядом, вцепившись в ладонь, так что кончики пальцев уже еле заметно покалывает! И это вовсе не эфемерный смысл чего-то иррационального, это живой человечек – пускай ещё маленький и мало чего понимающий, но уже не беззащитный и, более того, самоопределившийся! Он такой любимый! И такой светлый. Как светлячок в спичечной коробке – его тоже долго силишься выловить во всепоглощающей тьме, а потом так же сильно страшишься потерять, отвлёкшись на что-нибудь незначительное! Да, Алька неудержимо взрослеет, так что уже способен на решительные действия и поступки, а это значит одно: к чёрту лысому все эти домыслы, относительно
Александр Сергеевич улыбнулся. С трудом оторвал взор от могилы дочери. Посмотрел на Альку.
Внук смотрел перед собой и жевал нижнюю губу – о том, что сейчас творится у него в душе, можно было только догадываться.
Александр Сергеевич не стал лезть в душу мальчика; он просто собрал остатки сил и, в ответ, сжал Алькину ладошку.
Внук вздрогнул, глянул на деда. Тонкие губы дрогнули, растянулись ещё шире, словно у резиновой куклы. Зашелестели слова:
– Деда, почему так больно? Вот здесь, под ямочкой... – Алька дотронулся свободной рукой до груди и потёр синтепон курточки чуть выше пупка. – Там словно поселился кто-то чужой. Он хочет, чтобы я заплакал, а я не знаю, как быть: терпеть и дальше или попросту сдаться?
Александр Сергеевич присел на одно колено, заглянул в покрасневшие глаза внука.
– Алька, это вовсе не чужой. Это душа. Она мечется, не в силах снести утраты. Именно от того тебе так плохо.
– Так как же мне быть, деда?
Александр Сергеевич вздохнул, оглянулся на осеннюю унылость.
Редкие берёзки, с остатками жёлтой листвы, пестрели на фоне голых лип. Последние словно сдались на волю небес, заранее пустив внутри себя зимнюю стужу. Кое-где над металлической оградкой возвышались всё ещё зелёные побеги ежевики, окружённые редкими зарослями понурого папоротника. Куда не глянь, из земли торчали посеребрённые кресты. Сквозь их молчаливое скопление отчётливо проступали контуры Храма Всех Святых.
Людей видно не было: все скорбящие давным-давно разошлись – остались лишь объятые горем сын да отец.
– Деда?.. – Алька придвинулся ближе, но в объятия всё же не упал – сдержался.
«Видимо из последних сил. Но ведь держится же! Ай да, Алька! Жаль только, что мать не видит... Да нет, конечно видит!»
Александр Сергеевич тут же выстроил мысленный блок, буквально отгородив скорбь от реальности железобетонным забором забвения – всё это потом, не сейчас.
– Алька, помнишь, я рассказывал тебе о настоящих поступках, о том, как нельзя бросать в беде человека, даже если совсем его не знаешь? Плохой он или хороший, как бы он сам поступил, окажись в непростой ситуации, чего в его уже свершённых деяниях превыше – света или тьмы – всё это не важно. Важно то, как именно поступишь ты сам. Именно сейчас, когда пришло время сделать выбор, а ты застыл на развилке, не зная, как быть. На первый взгляд, против тебя всё, даже собственная душа, но это не значит, что нужно всё бросить и идти на поводу у всепроникающей жалости к самому себе! Как бы больно ни было, как бы ни хотелось скрыться ото всего остального мира, каким бы ужасным ни выглядело будущее – нужно бороться, анализировать, мыслить! Нужно стремиться к тому, чтобы никто из наших соплеменников никогда больше не оказался в той ситуации, что чуть было не сломила тебя самого! – Александр Сергеевич перевёл дух и закончил: – Да, это кажется невозможным... даже немыслимым, но это всё от того, что мы боремся поодиночке. Мы утратили дух единства и потому-то всё именно так: на первый взгляд –
Алька напряжённо смотрел в дедовы глаза. Потом потупил взор, переступил с ноги на ногу, как-то весь сжался и прошептал на пороге слышимости:
– Так выходит, что мне совсем нельзя думать о маме? Ведь как только я начинаю это делать, боль только возрастает. Но я не хочу так, деда! Я хочу, чтобы мама всегда была со мной! – Алька с неимоверным трудом заставил собственные ноги буквально врасти в рыхлую почву – резон сорваться с места и просто убежать подальше от горя был неимоверно велик.
Александр Сергеевич отрицательно качнул головой.
– Со временем, Алька, боль стихнет, а мама останется жить в твоей душе вечно. Она будет с тобой разговаривать, когда сделается совсем плохо. Посоветует как поступить, если вдруг тебя окутают сомнения. Она, конечно же, обрадуется, как только в твоём сердце вновь поселится утраченное тепло! Понимаешь, Алька? Просто ещё прошло слишком мало времени – а именно последнее лечит душевную боль. Образ матери свеж, жив, реален – он переполняет грудь, чиня страдания, потому что твой мирок лишился частички света, той самой искорки, что заключена в тебе самом. Алька, поначалу тяжело всем, но со временем, буря стихнет, и тучи невзгод разойдутся. Взойдёт солнце, и на заре эпох случатся перемены. И ты сам будешь вершить их. Верь мне.
Алька тяжело вздохнул. На выдохе приоткрыл рот и закрыл глаза. Задержал дыхание.
Александр Сергеевич с содроганием наблюдал за тем, как опали плечики внука, как перекосилось гибкое тельце, в попытке унять нестерпимую боль, как вновь затряслись поджатые губы.
Алька открыл глаза. Отвернулся. Склонился над маминой могилкой.
– Мамочка, прости меня за всё! Особенно за то, что так сильно хочется плакать. Ты ведь расстраивалась всегда, когда мне было больно. Я помню. Но это только сейчас, а дальше... дальше я буду стараться... никогда больше тебя не расстраивать! Ты только разговаривай со мной изредка. Ладно?.. Когда будешь не занята там... на небесах...
Алька провёл дрожащими пальцами по сырой земле, потрепал податливые головки орхидей – мама обожала эти цветы, – пустил сквозь пальцы чёрную ленту, что опоясывала венки.
«Матери и дочери – от сына и отца. Помним. Скорбим. Любим».
Алька поднялся, раскачиваясь, побрёл между соседними оградками в сторону Центральной аллеи.
Он так и не обернулся.
Александр Сергеевич смотрел на внука, силясь унять разошедшееся в груди сердце.
– Какое я имею право оставлять его одного? Сначала отец. Затем мать. Теперь, вот, ещё и дед... не на своём месте.
Александр Сергеевич подошёл к тому месту, где несколькими секундами ранее стоял Алька. Склонился. Погладил бесчувственными пальцами отсыревший венок.
– Анна, как мне быть? Ты ушла, так и не выслушав меня до конца. Хотя... – Александр Сергеевич потёр виски. – Хотя, если всё это правда, плюс то, что сниться по ночам, тогда... Тогда, может быть, мы с тобой ещё и увидимся, как знать...
Александр Сергеевич почувствовал, как шевелятся на макушке редкие волосы, а по всему телу проступают холодные мурашки.
Каждую ночь ему снился один и тот же сон: закопчённое стёклышко от разбитой бутылки – через такие друзья в детстве наблюдали солнечное затмение, – за гранью которого снуют размытые тени. Клубок сплетается во что-то бесформенное, на мгновение замирает, словно к чему прислушиваясь, после чего звучит отчаянный женский крик.
Александр Сергеевич мог бы поклясться, что по ночам он слышит голос мёртвой дочери.
Почему и как подобное возможно – он не знал. Он знал нечто иное: как можно познать истину. Но вот только готов ли он сам заплатить предписанную свыше цену? Этого Александр Сергеевич сказать с уверенностью так же не мог.